И правда, встречаться стали реже, ибо в сюжетную игру как раз вступала пани Юлия, сразу после знакомства удержавшая Дымкова при себе магнитной тягой своего мечтания, суть которого он впервые не смог прочесть. А она заключалась в непрестанном ожидании некой, прямо в лицо не произносимой услуги, состоявшей в надежде стать матерью последнего героя, который по завоевании глобального господства выйдет на простор провиденциального контроля над Вселенной10. В дальнейшем карьера гения могла состоять из двух смежных, с переходом одного в другой вариантов, из которых первый состоял в подвиге освоения еще не тронутых прогрессом лучших миров с переброской туда переуплотнившегося человечества, операцией не испытанной у нас и почти безболезненной in articulo mortis11 и все под тем же беранжеровским кодовым названием «сон золотой». Неизвестно, что более жутким выглядело бы для людей – сгореть в надмирном полете или под девизом братского равенства и многовековой дележки прежнего, все иссякающего пайка еды, жилплощади и воздуха, да еще в условиях желанного благоденствия, без этнических и социальных самовозгораний измельчать габаритно, стать бархатистой розоватой плесенью и вместиться в чашку Петри. Словом, всяческое мечтание проектируется на безграничный экран воображения, и оттого несколько маньякальная характеристика пани Юлии, построенная на ее незаурядном уме, трагической судьбе и непреклонной воле, полностью совпала бы с диагнозом Дымкова, если бы он по памяти прочел когда-нибудь точный смысл облачка у нее над головой.

Наметившееся между Дымковым и Юлией сближение походило на тугое, вкруг единого, тоже так никогда и не определившегося центра вращение двух полярных тел, где стихийная воля к захвату и подчинению уравновешивалась настороженным любопытством неведения – уже в той стадии, когда оба не смогли бы вырваться из зоны рокового взаимопритяженья. По наблюдениям Дюрсо дело было на мази, и перспектива начинавшегося романа внушала ему самые радужные, но и болезненные надежды прежде всего насчет реставрации распавшейся империи великого Джузеппе, разумеется, в ином климате, более благоприятном для искусств – не ради барыша или презираемой им коммерции, а ради свободной фантазии жить плюс к тому кое-каких, смутных пока, мессианских планов на горизонте. Все на земле представлялось осуществимым с помощью такого зятя и преемника. По счастью для отца, дочь ничего не знала о его фантастических наметках.

К огорчению старика, с некоторых пор что-то не ладилось у них там. Преклонный возраст заставлял его торопиться с исполнением желаний, меж тем молодая чета крайне непроизводительно тратила быстролетящие мгновенья своих участившихся встреч не на вздохи даже, обязательные в таком деле, а главным образом на сосредоточенное молчанье, изредка прерываемое серией бесполезных фраз. Тем не менее ангел Дымков достаточно освоился с земной обстановкой, пускался иногда в довольно бойкие, с переменным успехом, опыты самостоятельного юмора и, между прочим, из всех сил старался вникнуть в основной житейский механизм, усложненный разными кодексами для сокрытия его откровенной простоты. Словом, оставаясь с молодой и интересной дамой наедине, он хоть и вел себя вполне неудовлетворительно, не совершал кое-каких предосудительных, уже из одного приличия обязательных поступков. Тем не менее Юлия все чаще ловила на себе – на спине, на груди, даже где-то под мышками – его до щекотки пристальный, неприятно холодящий взгляд; но это было не мысленное мужское раздеванье, не жадное вожделенье мальчишки, нуждавшегося в чрезвычайных обстоятельствах для почина, а просто мучительное недоумение по меньшей мере инопланетного жителя. Как правило – украдкой, обычно – чрез зеркало он попеременно сравнивал себя с Юлией, пытаясь осознать предназначение столь несомненных различий наряду с очевидным сходством. Ей становилось не по себе от медлительного, как бы шероховатыми пальцами обшариванья, что доводило ее тело до мурашек, рефлекторных судорог, почти до крика. Вдобавок в лице у Дымкова, в немигающем взоре, в наклоне головы появлялось озабоченное птичье выраженье, так что у женщины возникала безысходная тоска ожидания, потребность защититься от боли, которую он причинит сейчас с гортанным восклицаньем.

– Кажется, вы собираетесь клюнуть меня, мой странный дружок? – через силу шутила она.

Он вздрогнул, смутился, отступил:

– Ну, что вы, я просто погрузился в свои раздумья... вам не понравилось?

– Не надо погружаться слишком глубоко куда не следует, а то можно надолго завязнуть там. О чем раздумье?

– Я увидел в окне тучу и подумал, что скоро будет дождик... нельзя?

– Нет, почему же, можно и про дождик... но в присутствии женщины, если хоть капельку приятна вам, лучше думать о чем-нибудь другом.

В его глазах отразилось усилие постичь проблему:

– Ну, о чем, например?

– Скажем, о счастье... впрочем, давайте оставим наш разговор. Право же, с некоторых пор вы задаете мне непосильные философские вопросы... Ступайте же куда-нибудь, я устала с вами.

В сущности, до Дымкова ни одному из них не предлагалась такая легкая победа, вообще никому. Юлии не доводилось ни разу выступать в унизительной роли совратительницы, вообще никогда. Вместе с тем было глупо обижаться на неопытную, тем и приманчивую невинность, что все впереди предназначается для тебя одной. Временами бесившая вначале затяжка событий начинала пугать ее. Почему в самом деле даже теперь, после уже состоявшихся тогда и, главное, благосклонно принятых, поистине царственных даров не предъявляются мужские счета к оплате?.. Совпало, друзья как-то забыли ее в ту зиму, в том числе и закатившийся на дальневосточные съемки Сорокин, неизменно тоном шутливого поклонения напоминавший о себе хотя бы по телефону: слишком привыкла, чтобы каждый из зачисленных в свиту без напоминанья знал свои постоянные при ней – долг, час и место. Вдруг поймала себя однажды, что не пропускает случая мельком, испытующе взглянуть на себя в стекле уличных витрин, в чашке кофе, даже в кривом трамвайном никеле. Шарящий луч догадки высветил в памяти непонятный вначале, перед его последним отъездом и в связи с дальнейшей отсрочкой обещанных студийных проб, сорокинский намек, что к великому прискорбию не так легко сменить легкие покрывала Саломеи на дефицитные в социалистической кинематографии пурпур и виссон царицы Савской. Юлии было всего двадцать семь, когда она впервые испугалась за уходящую молодость. Именно Дымков по вопиющей неопытности своей больше всех прочих годился для пробы, проверки ее сомнений.

В начале знакомства с Дымковым Юлия увидела в нем всего лишь даровитого манипулятора и, не исключалось, даже восходящую звезду иллюзионного жанра, при этом, как нередко бывает с начинающими гениями, фигуру забавную, угловатую и несколько утомительную в смысле однообразия приемов, которыми ее спутник старался прикрыть свою вопиющую провинциальность. И верно, оставшись с нарядной дамой наедине и, видимо, страдая от неспособности к изысканной речи пополам с хохмами высшего интеллектуального разряда, он то и дело пытался развлекать ее фортелями балаганной магии, причем от некоторых почему-то приятно-холодящие мурашки бежали по спине. Но в том-то и заключалось важнейшее психологическое свойство крайнего скепсиса, нередко достигающего тех же открытий с обратного конца, что на Юлию произвели впечатленье не каскадно, у ней на глазах, совершенные Дымковым акты подлинного чудотворенья или шутливая легкость проявленного им тогда дикого и в земных условиях даже небезопасного могущества, но именно заправдашний, получасом позже повергший его наземь припадок страха на грани смертного ужаса, в самозащиту от неведомого ей виденья выкинутые вперед руки и совершенно птичье, с перекошенных губ сорвавшееся бормотанье, ей самой передавшаяся неподдельная дрожь, а главное, обнаружившееся затем, по счастью, временное бессилие просто вернуть себе утраченное благообразие хотя бы в степени обязательной для дневного появления в городе, к тому же за всю дорогу домой не было произнесено ни слова... Вот что убедило Юлию в его действительной принадлежности к тем, за кого себя выдавал, чем, кстати, подтверждалось наличие сокровенных тайн в мнимой пустоте за пределами воображенья. В приоткрывшийся странный мир Юлия вступила робко, не смея коснуться мыслью одновременно манящей издалека и холодом зияющей неизвестности, когда же врожденный практицизм навел ее на поиск наиболее рационального применения находки, а по слухам высшее удовлетворенье на уровне полусчастья достигается вложением жизни своей в некий общечеловеческий подвиг, оплачиваемый затем в потомках посмертной славой, святостью и сытостью, то за отсутствием других средств она и выбрала себе самый доступный женщинам путь скорбного материнства. К слову, день ото дня и под воздействием поистине царственных подарков все возраставшее доверие Юлии к небесной сущности Дымкова никогда не переходило в религиозное поклонение ему, скорее наоборот, потому что именно ей приходилось усердно и без особого успеха обучать ангела правилам хорошего тона, без чего тяготилась появиться с ним в своей ревнивой, недоброй и насмешливой среде. Однако время шло, и Юлия с незнакомым дотоле волнением примеряла на себя доставшуюся ей роль библейской прабабки поколений, а ее партнер медлил почему-то, не догадывался о возложенных на него ожиданиях.