Скинув мундир — не хватало на него кляксы посадить, я сел к столу и приступил к учебе. Прочитав раздел учебника, переходил к упражнениям. Так увлекся, что потерял счет времени. Постучавший в комнату слуга позвал на завтрак — так здесь называется обед, я попросил принести кушанье в комнату, наскоро перекусил, и продолжил учебу. За ней и застала меня, заглянувшая в комнату Анна.

— Чем ты занимаешься? — удивилась, увидав меня с изгрызенным пером в руке.

— Я неграмотно пишу по-русски. За границей некому было учить. Вот, наверстываю.

Она подошла, взяла со стола учебник, хмыкнула, разглядев обложку, и положила обратно.

— Почему сам? Нанял бы какого-нибудь школяра. За три рубля он тебя за неделю обучит.

— Не подумал, — признался я. — Думаешь, недели хватит?

— Смотря как учиться. Ты, вижу, старался, — хихикнула она, ткнув сложенным веером в чернильную кляксу на моей рубашке. — Никогда бы не подумала. Спрашиваю у лакея, где Платон Сергеевич, чем занят, отвечает: заперся у себя в комнате и не выходит. Даже к завтраку не вышел, ел у себя. Я даже встревожилась: не случилось ли чего. Как вас принял государь?

— Вежливо.

— Поведай! — велела Анна, устроившись на диване. — Все до мельчайших подробностей.

Я рассказал. Слушала она внимательно.

— Вел ты себя правильно, — заключила она по завершению, — хотя не совсем почтительно. Государь не любит дерзких. Тебе, впрочем, простит. Александр Павлович умен и понимает, что хорошим манерам у армейского подпоручика взяться неоткуда, тем более что ты ему нужен. Но впредь будь осторожен в словах — государь злопамятен, обид не прощает. Не забывай, что он твой монарх, повелитель и милостивец. Как тебе его мозоли? Сможешь свести?

— Постараюсь.

— Надо не стараться, а сделать, — фыркнула она. — Тогда у тебя будет все. Не выйдет — сошлют в какой-нибудь дальний гарнизон, где будешь прозябать до скончания века. Ладно, — вздохнула она, — по мне хоть скучал?

— А как же!

— Не ври! — погрозила мне веером.

— Могу доказать, — сказал я, вставая. — Прямо здесь.

— Но, но! — испугалась она. — Платье помнешь. Ишь, пылкий какой! Всему свое время. До чего же ты неотесанный, Платоша, — добавила, вздохнув. — Господь щедро наградил тебя умом, внешностью и отвагой, но вежества в тебе ни на грош. Как можно бросаться на даму? Что я тебе, селянка, которую на сеновале валяют? Нет, чтобы сказать комплимент, признаться в любви, попросить приложиться к ручке, а уж потом…

Ну, если просят…

Она слушала, широко открыв глаза.

— Боже! — сказала, когда я смолк. — Как славно! Это ты сочинил?

— Пушкин.

— Василий Львович[44]? — удивилась она. — Не обманывай! Он так не сможет, я бы знала. Почему ты стесняешься своих стихов?

— Потому что они не мои.

— Упрямый! — покачала она головой. — Ладно, слушай меня. Сегодня я даю званый вечер для знакомых и друзей. Из-за войны веселиться неприлично, потому устрою лотерею, все средства от которой пойдут в помощь раненым воинам. В числе предметов, кои будут разыграны, будут и твои вещи.

— Какие? — удивился я.

— Часы, которые я у тебя забрала. Их уже починили. Они вызовут несомненный интерес — военный трофей. Принадлежали французскому генералу.

— С чего ты взяла? Понятия не имею, чьи они.

— Неважно! — махнула она рукой с зажатым в ней веером. — Кто это может опровергнуть? Генерал звучит солиднее, чем какой-то там майор или полковник. Попрошу еще пожертвовать пистолеты, из коих ты убил разбойников на дороге. Ты ведь стрелял из них во французов?

— Много раз. Это вообще-то трофей. Пистолеты французской выделки.

— Вот! — обрадовалась она. — Непременно скажем об этом гостям.

— А мне чем воевать?

— Куплю тебе новые, — пожала она плечами, — как и часы. Тебе ведь понравились.

Что есть, то есть. Часы Анна преподнесла после примерки мундира. Изящные, в золотом корпусе с гравировкой «A mon doux ami»[45] на внутренней стороне крышки. Жалко «шкатулок», не раз меня выручали, но для раненых…

— А насчет воевать мы еще посмотрим, — добавила Анна.

— Хорошо, — сказал я. — Жертвую.

— На вечере я представлю тебя гостям, как героя сражения под Бородино. Не возражай! — повысила она голос, заметив гримасу на моем лице. — Не понимаю, отчего ты тушуешься? Другой бы везде хвалился. Наденешь свой старый мундир с прорехой от штыка, дабы все видели, как ты бился на флешах.

— Как скажешь, дорогая! — сказал я, поняв, что спорить бесполезно.

— На вечере веди себя скромно, но с достоинством. Это твой первый выход в свет, и я хочу, чтобы тебя приняли. Понятно?

— Яволь, майн херц[46]!

— Шут! — заключила она и попыталась встать. Я, подскочив, помог. — Не подведи меня, Платоша! От этого вечера многое зависит. Жду тебя к обеду.

Она чмокнула меня в губы и пошла к двери. Уже взявшись за ручку, повернулась.

— Что дурно пишешь по-русски, не беда. Таковое, считай, у всех[47]. Главное, чтобы верно по-французски. А грамотную бумагу тебе канцеляристы составят.

С этими словами и вышла.

Серж Болхов пребывал в дурном настроении. Вчерашний проигрыш в карты в Английском клубе увеличил его и без того огромный долг. По правилам клуба проигравший должен рассчитаться до закрытия[48], и Сержу пришлось изрядно попотеть, дабы найти денег. Многие из его знакомых и приятелей на роль кредиторов не годились — поскольку ранее ссужали князя, а тот с отдачей не спешил, отговариваясь разными причинами. Серж метался по залам, разыскивая жертву, и уже приходил в отчаяние — не расплатившийся по карточному долгу лишался права посещать клуб, но тут ему повезло: наткнулся на провинциального помещика, недавно прибывшего в Петербург, и в первый раз оказавшегося в таком обществе. Сержа он не знал, потому увидев перед собой князя Болхова, майора гвардии, зачисленного в Свиту его императорского величества, не устоял перед титулом и чином и ссудил новому знакомому пятьсот рублей. На этот раз обошлось. Но вот как будет далее?

Денежные дела у Болхова обстояли скверно. Рассеянная жизнь в Петербурге требовала больших затрат, но с этим еще можно было мириться: поместья, полученные Сержем в наследство, давали солидный доход. Однако страсть князя к картам расточала его. Серж играл много и несчастливо. Имения оказались в залоге у Дворянского банка, затем были перезаложены, но и этих денег хватило ненадолго. Болхов обратился к петербургским ростовщикам, но те не ссужали без заклада. Заложить же было нечего: имения числились за Дворянским банком, а дом, в котором Серж жил, принадлежал тетке, которая чахла в своем имении, но все никак не умирала. Болхов задолжал всем: портным, лавочникам, пекарям. Было время: его дворня голодала, перебиваясь с хлеба на квас, и смотрела на барина угрюмо. Того и гляди — взбунтуется. Большую часть дворовых Серж давно продал, оставив самый минимум, но оставшихся следовало кормить и, что более затратно, одевать. Увидят слугу в обносках — и пойдет молва по Петербургу. Ну, и выезд держать следует — как же без него? А голодные лошади экипаж не потянут. Больше всего Серж опасался, что о его бедственном положении станет известно при дворе. Государь, а еще более — его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, имеющая огромное влияние на сына, были строги к тем, кто спускал наследственные имения в карты[49]. Особенно сейчас, в годину тяжких испытаний для Отечества.