Радин закончил. Председатель Мирового Совета подошел к нему. Дружески протянул руку Тополю. Тот послушно поднялся. Встали и все, заполнявшие гигантскую раковину амфитеатра.

Председатель Совета обнял за плечи их обоих.

— Великий щит, — издалека-издалека донесся до Тополя голос председателя, — созданный вами, замечательными сынами Земли, сослужил, как определенно известно теперь, гораздо более важную службу, чем это предполагалось в то время, когда ваш корабль уходил в рейс. Щит создавался, чтобы заслонить атмосферу Земли от потока антиматерии. Ему не пришлось выполнять эту задачу…

«Не пришлось? — подумал Тополь, отшатнувшись от председателя. — Значит, все было напрасно? И теперь нас будут утешать высокими словами о значении полета? «Вы ж солдаты! Для солдата любой пост равно почетен! Солдат на любом посту выполняет свои долг!..» И будет новый обман во спасение? А я не хочу! Я не желаю никаких новых обманов! Я слишком многое отдал, чтобы меня можно было утешить обманами!..»

Он больше не слышал голоса председателя Совета.

И ему вдруг как бы кто-то сказал: еще минута, другая — и он прямо здесь, на глазах у всего человечества, прильнувшего к телеэкранам, обхватит голову руками и зарыдает, забьется в истерике.

«Я такая счастливая. Вил!» — он вдруг услышал голос Чайкен. Голос был оглушающе громок. Громок и резок. Ослепляющим лучом он впился в мозг. Заслоняясь, Тополь поднял руки. И увидел, что председатель Мирового Совета перестал говорить и понимающе смотрит на него.

«Стыдись, — сказал Тополь самому себе. — Ты ж космонавт, Вил!»

Прямой, высоко подняв голову, ровно и четко ступая, он сошел с возвышения.

Была полная тишина. (Или, может, это ему только казалось?)

Он пересек зал. Автоматические двери раздвинулись перед ним. Он шагнул через порог, по-прежнему держа себя в руках строгим приказом: «Ты ж космонавт, Вил!». С огромным усилием (зрительно представилось ему, что он держит самого себя, сжимая в двух больших тяжелых ладонях) он подождал, пока двери сдвинутся за его спиной (это длилось бесконечно-бесконечно долго).

«Можно», — сказал он себе, разжимая ладони.

И наступила ночь.

Очнулся он оттого, что щеку его что-то грело ласковыми трепетными прикосновениями.

Он открыл глаза.

Он лежал в гамаке под раскидистым деревом. Луч солнца то прорывался сквозь листву, то падал ему на лицо, то заслонялся, и тогда кожу гладили порывы легкого ветра.

Он покосился по сторонам. Слева был ослепительный и прозрачный куб. «Дом», — подумал Тополь. Справа — зелень луга с островками кустов и берез. Извилистая тропинка рассекала луг, сбегая вниз, туда, где поблескивали петли неширокой спокойной реки. За рекой начинался лес — холмистый, темно-зеленый, с лужайками.

«Родная Русь, — подумал Тополь. — Родная и такая знакомая. Эх, если бы не этот стеклянный куб за спиной…»

Он еще раз взглянул на дерево и увидел Радина. Радин сидел на скамеечке возле гамака. На нем была белая рубашка с короткими рукавами и широким отложным воротником. Белые брюки. Все очень обычное, если бы оно не отливало снежно-радужным оттенком, словно было сшито из гибкого перламутра!

Нет, нет. Это не милая и знакомая Русь. Это двадцать третий век.

— Здравствуй, Вил, — сказал Радин.

— Здравствуй, — ответил Тополь.

Радин улыбнулся.

«Почему он улыбается? — подумал Тополь. — Как он может так улыбаться?» — и понял, что и сам он тоже испытывает потребность потянуться, встать, широко улыбнуться. Но вместо того губы его тронула лишь горькая усмешка.

— Я совершенно здоров, Рад. Даже слишком здоров. А ты?

— Ну, я, — рассмеялся Радин. — Разве обо мне идет речь? Правда, я тоже свое отлежал, хотя и не сорок пять дней, как ты. Не удивляйся, теперь такой метод лечить. Спящий выздоравливает гораздо быстрей. Теперь даже при насморке прежде всего погружают в сон. И уж тут никаких осложнений. Одна эта мера увеличила продолжительность жизни на тридцать восемь процентов!

— У тебя был насморк?

— Оба мы с тобой оказались изрядно потрепаны, Вил. И обоих нас было очень непросто лечить. Ведь ни ты, ни я не захотели бы забвения.

— А сейчас лечат и так? Что-то помнить, что-то забыть…

— Лечат. Преступников — принудительно, остальных — с учетом разумных желаний.

— Ты помнишь, Рад, — Тополь приподнялся на локоть, и оглядел себя: он был одет в такую же снежно-радужную одежду, что и Радин. — Ты помнишь, перед полетом говорили: «Не тратьте сил. Потомки справятся успешнее нас». Эти люди оказались правы? Нет, нет, ты только не оправдывайся. Лично ты ни в чем не виноват. Ты же не знал. Ты мне скажи только: да или нет? Я хочу разом покончить со всеми этими вопросами. И не волнуйся — я уже совершенно здоров, больше не будет истерик.

Радин встал со скамеечки. Она была деревянная, на двух столбиках, вкопанных в землю.

«Смотри ж ты, какой он разный — двадцать третий век!» — подумал Тополь.

Радин присел на край гамака.

— Что ты! Конечно, понадобился! Едва только он образовался, поток расступился, обходя его. Но больше того! Щит вдруг стал выполнять совершенно другую задачу… Лежи спокойно. А можешь и встать. Тебе разрешили. Ты здоров. Иначе бы ты еще спал… Когда лет через сто на окраину Солнечной системы выслали автоматическую станцию — на нее мы и попали возле Юпитера, — обнаружилось, что на окраинах щита аннигиляция частиц основного потока и пылинок щита все-таки происходит, но только частицы перестали подчиняться статистическому распределению. Пульсации потока начали носить ритмический характер. Передавался обычный цифровой ряд: один импульс, пауза; потом два импульса, разделенные меньшими паузами, потом снова большая пауза; затем три импульса, четыре… И так до ста двадцати восьми! Потом все повторяется. И тогда поняли: этот поток с самого начала не являлся угрозой. Он был началом первого в истории человечества контакта с космическими братьями по разуму.

Тополь оттолкнул Радина и, легко перекинув тело через край гамака, встал.

— Получалось, что первые античастицы играли роль разведчиков. Если они встречали на своем пути скопления газа или пыли, начиналась аннигиляция, возникали кванты света. Со скоростью триста тысяч километров в секунду, то есть гораздо быстрее античастиц, они возвращались к каким-то промежуточным станциям, сообщая, свободен или не свободен путь, — то есть выполняли обязанности сигналов обратной связи. А потом шли уже импульсы.

Тополь перебил Радина:

— Значит, если бы облако не было создано или было бы создано позднее, не только часть земной атмосферы, но и какие-то импульсы, информация, взаимно уничтожились бы?

— Возможно. И, возможно, — ты только не загордись, — мы с тобой оказали услугу не только людям, но и жителям каких-то других планет: и тем, кто этот сигнал посылал, и тем, кому он предназначался.

Тополь смотрел на Радина так ошеломленно, что тот расхохотался.

— Но кому же это сообщение передавалось? — спросил Тополь.

— Неясно пока. Наша Солнечная система в довольно пустом углу Галактики. Может, поэтому через него и направили сноп связи. Многие считают, правда, что сообщение адресовано просто в пространство — тем, кто примет его. Возможно, таких потоков информации бесчисленно много в нашей Галактике. Это как бы сигнал: «Всем! Всем! Братья по разуму, отзовитесь!»

— И мы отозвались, соорудив на пути его щит площадью в сто шестьдесят тысяч триллионов квадратных километров!

— Да. Это же космос. В нем все грандиозно.

— Но ведь если бы мы к этому времени не имели «Сигнала», если бы в 1917 году не было революции, если бы Циолковский так и умер безвестным учителем захолустной Калуги и щит не был бы создан…

Радин, соглашаясь, кивал:

— Тогда, если этот сигнал был направлен только и прямо к нам, за слабым потоком античастиц, возможно, больше бы ничего не последовало.

— Расчет на вполне определенный ответ?