В «Теэтете» Платон отграничил знание от чувственных впечатлений. Здесь же он показал, что наряду со знанием существуют неясные и нерасчлененные акты «мнения», также опирающегося на чувственные впечатления. В «Меноне» теория познания Платона делает следующий шаг. Здесь знание еще более резко, чем в «Теэтете», отграничено от чувственности, а «истинное мнение» отделено от «мнения» просто. В этом диалоге, кроме того, показано, каким образом в знании впервые происходит синтез истинного мнения с чувственностью. Происходит этот синтез посредством того, что Платон называет «связыванием» всегда текучей чувственности: «Будучи связанными, мнения становятся, во-первых, знаниями и, во-вторых, устойчивыми. Поэтому-то знание ценнее правильного мнения и отличается от правильного мнения тем, что оно связано» (Платон, Менон, 97 D-А).
Следующий этап в исследовании вопроса о знании — диалог «Пир». В нем, так же как в «Теэтете» и «Меноне», рассматривается вопрос о связи знания с чувственностью. «Правильное мнение» толкуется здесь как постижение, занимающее середину между знанием и чувственностью. Понятие «середины» — важное понятие философии Платона. На его значение указал в своих исследованиях учения Платона профессор А. Ф. Лосев. В широком смысле платоновская «середина» — диалектическое опосредствование, категория перехода, связи.
В «Пире» знание и чувственность сближены, по-видимому, до полного слияния, до неразличимости. Но это их сближение представлено не столько как результат философского анализа, сколько в образах мифа. Мифологическим воплощением середины представлен демон любви и творческого порождения Эрот. Сын богатства и бедности, Пороса и Пении, Эрот соединяет, совмещает в себе качества отца и матери. Он ни бессмертен, ни смертей, ни богат, ни нищ, он стоит посередине также между мудростью и невежеством (Платон, Пир, 203 В-А).
Особенность «Пира», делающая этот диалог новой после «Теэтета» и «Менона» ступенью в развитии вопроса о знании, как это прекрасно показал проф. А. Ф. Лосев, в том, что единство знания и чувственности толкуется в «Пире» не как «фиксированное», а как единство в становлении: «Бессмертное и смертное, вечное и временное, идеальное богатство и реальная скудость, знание и чувственность, красота и безобразие — объединились здесь в одну цельную жизнь, в одно совокупное порождение, в один самостоятельный результат, в одно становящееся тождество» (14, стр. 400).
При этом становление, о котором говорит «Пир», происходит, как подчеркнул А. Ф. Лосев, главным образом в сфере знания: Эрот «Пира» — Эрот познавательного и созерцательного восхождения; поучение Диотимы, излагаемое ею Сократу, — поучение о том, какой путь познания необходим, чтобы достичь интуиции прекрасного, а сама эта интуиция в значительной мере характеризуется как интуиция ума. Воспитание чувств, которым сопровождается познавательное восхождение, образует, если так можно выразиться, лишь сопутствующий «обертон».
Сказанным анализ знания у Платона не ограничивается. В «Государстве» единство знания и чувственности, данное в «Меноне» и «Пире», Платон представляет с еще более высокой точки зрения. «Государство» и изображает становление знания в образах мифа, и развертывает анализ вопроса об отношении между бытием и знанием, об отношении знания и бытия к благу.
Введением в анализ всех этих вопросов является миф, которым открывается VII книга «Государства». Это знаменитый миф о пещере. Платон приглашает нас вообразить следующую картину: люди находятся в огромной подземной пещере, которая имеет сверху выход для света. Они живут в ней с детства, скованные по ногам и по шее так, что могут видеть только то, что находится перед ними, не имея возможности поворачивать голову вокруг. До этих узников доходит свет от огня, горящего далеко вверху и позади них. Между этим огнем и узниками проходит на высоте дорога, а против дороги построена наподобие ширм стена. Мимо стены идут люди. Они несут возвышающиеся над стеной разнообразные предметы: сосуды, статуи, фигуры. Одни из путников разговаривают, другие молчат.
Вся эта воображаемая картина, по Платону, — подобие нашей человеческой жизни, точнее, нашего человеческого познания. Мы — узники в пещере. Мы видим не самые вещи, а тени от вещей, падающие на стену пещеры. Мы называем только видимые нами тени, но воображаем, будто называем самые вещи.
Теперь представьте себе, приглашает нас Платон, будто кто-то развязал обитателей пещеры, заставил их встать, поворачивать шею, ходить и смотреть на свет. Что бы при этом испытали освобожденные? Они испытали бы от внезапно поразившего их блеска только чувство боли и бессилия взирать на то, тени чего они видели прежде. Им казалось бы, будто тени, виденные ими тогда, более истинны, чем то, на что они пытаются взирать теперь.
Вообразим далее, будто кто-то стал такого развязанного узника силой увлекать вверх по крутому всходу и не отпускал до тех пор, пока не вытащил его на солнечный свет. Насильно увлекаемый таким образом узник страдал бы, досадовал на увлекающего его ввысь, и, когда он вышел бы на свет, его ослепленные блеском глаза даже не могли бы видеть истинно существующие предметы.
Из всего представленного в этом мифе Платон извлекает вывод, прямо относящийся к познанию. Чтобы созерцать горнее, заключает он, понадобилась бы привычка к восхождению, упражнение в созерцании. Сначала раскованному узнику было бы легко смотреть только на тени, затем на отражающиеся в воде фигуры людей и других предметов и только в последнюю очередь на самые предметы. Упражняющийся в созерцании освобожденный узник видел бы находящиеся на небе светила и самое небо легче ночью, взирая на сияние звезд и луны. И только в завершение всех упражнений он оказался бы способным созерцать солнце — не изображение его на воде, а солнце само по себе. Только пройдя весь этот путь восхождения к свету, раскованный узник, вышедший из пещеры, смог бы познать солнце, т. е. заключить о нем, что оно, в видимом месте всем управляя, есть некоторым образом причина всего, что усматривали его товарищи, когда сидели скованные во мраке пещеры.
Кто достиг такого освобождения, тот не станет завидовать людям, которые, находясь в пещере, выдавали за знание свое созерцание чувственно воспринимаемых теней истинно сущего. Он уже не будет мечтать о почестях и похвалах, какие узники в пещере воздавали друг другу, и о наградах, которые давались тому, кто с проницательностью смотрел на проходящее и внимательно замечал, что' обычно бывает прежде, что' потом, что' происходит вместе, и, основываясь на этом, угадывал, что' имеет быть (Платон, Государство, VII, 514 А-D).
«Этот-то образ, — заключает Платон, — надобно весь прибавить к тому, что сказано прежде, видимую (т. е. чувственную. — В. А.) область зрения уподобляя житью в узилище, а свет огня в нем — силе солнца» (Государство, VI, 517 А-В).
Все это воззрение на знание теснейшим образом связано с учением о «благе». По Платону, идея «блага» не есть ни бытие, ни знание, но начало, которым порождаются и бытие, и знание. Также и эту свою мысль Платон поясняет аналогией со зрением. Создатель чувств породил и силу видеть, и силу, или способность, быть видимым. Но чтобы увидеть, например, цвета, необходимо, чтобы к этим двум силам, или «родам», присоединился третий род — свет. Но свет исходит от Солнца. Хотя Солнце не само зрение, оно есть его причина (Платон, Государство, VI, 507 D — 508 A).
Применим сказанное о зрении к познанию. То самое значение, которое принадлежит благу «в мыслимом месте» по отношению к уму и к созерцаемому умом, принадлежит и Солнцу «в видимом месте» по отношению к зрению и зримому. Душа познает, направляясь на то, что озаряется истиной и сущим. Но если она вращается в том, что покрыто мраком, она рождается и погибает, руководится мнением и тупеет. Именно это, доставляющее истинность познаваемому и сообщающее силу познающему, следует, по Платону, называть идеей блага, а также причиной знания и истины, поскольку она постигается умом. Считать свет и зрение солнцеподобными справедливо, но считать их самим Солнцем несправедливо. И точно так же признавать знание и истину благовидными справедливо, но считать которое либо из них самим благом несправедливо. Ибо природу блага надлежит ставить и выше знания, и выше истины (Ср. Платон, Государство, VI, 508 Е-А).
