— Ах ты, зараза! — взбеленился домоправитель. — Да я тебя…
Я не стала слушать продолжения, а от души врезала ему коленом в низ живота, и, что есть сил, рванула на улицу. Вслед мне неслись ругань и проклятия, но догонять меня домоправитель не стал — вряд ли он быстро разогнется, приложила я ему от души! Да и самому уйти из дома без разрешения хозяев — ну, на такое он не решится!
Меня раздирала злость. Не могу подобрать другого слова — именно раздирала. Даже не знаю, что было тому причиной; скорее всего, вывел меня из себя домоправитель, да и тетка изрядно постаралась, пытаясь меня уколоть побольнее. Видно, сплоховала я, не успела в нужный момент приглушить растущее недовольство, и теперь чувствовала, как на меня медленно, но неотвратимо наползает холодное бешенство. Оно, как ледяная волна, неторопливо, но безжалостно, железными щупальцами подминало под себя мое сознание, сковывало чувство, давило волю, гасило свет перед глазами, порождало ненависть ко всему живому вокруг… Самое плохое в том, что я никак не могла утихомирить эту дикую волну ярости, как ни пыталась. Что-то похожее со мной было в поселке, за день до отъезда в Стольград… Я тогда зятька скалкой поучила. Но в этот раз злость была куда сильнее, куда безжалостней… Что там мне об этом Марида говорила? Что-то плохое… Не помню точно, то именно, но плохое — точно… А, да, приступ… И не такой слабый, как в поселке, а настоящий, за который убивают… Если сейчас он на меня сейчас обрушится, то все попало! О нет, только не это! Позже — я согласна, пусть произойдет позже, но только не сейчас, не на виду у всех! Вен, где ты?.. Хотя бы сумку мне успеть ему передать до того, пока еще я окончательно не съехала с катушек! Перед глазами все поплыло, в душе поднималась грязная серая муть, смывая все мысли, чувства, желания, все хорошее, что есть в душе человека…
Вместо этого во мне воцарялась страшная, душащая ненависть ко всему, что только есть на свете, перехватывающая горло, не дающая дышать… Хотелось завыть во все горло, кричать, крушить, ломать все кругом, лишь бы избавиться от ослепляющего бешенства, холодными вспышками встающего перед глазами. Спешащие по своим делам, окружающие меня люди стали меняться на глазах. Они превращались в страшных, отвратительных чудовищ, выползающих из мерзких нор и тянущих ко мне свои грязные лапы… Какие у них жуткие зубы и когти… Мертвое солнце, кровавые облака на черном небе…Страшно, но надо отсюда выбираться! Как я оказалась в этом чужом мире, среди омерзительных выползков Бездны? "Беги отсюда, — зашептали мне в уши неизвестные голоса. — Беги, пока можешь! Но всех, кто встанет на твоем пути, не жалей. Это враги. Враги каждого человека… Надо убить их всех…всех…всех…". Да, голоса правы… Они говорят правду… Если хоть одно из чудовищ вокруг останется жить, оно снова затянет меня в этот жуткий, страшный мир! А я смогу, смогу раздавить их всех! Только тогда я сумею вернуться отсюда домой, в наш теплый и добрый дом…
Как я ни пыталась остановить последние, ускользающие от меня проблески сознания, все было бесполезно. Не могу понять, каким образом я умудрялась цепляться за последние крохи рассудка, хотя чуть отстраненно понимала, что это ненадолго. Мне не продержаться и минуты… Холодная волна тяжелой грязи заволакивала последние островки трезвого сознания, беспощадно топя их в бездонных омутах ненависти ко всему вокруг… В душе будто проснулся свирепый зверь, одержимый страшной силой и безумной жаждой убийства, захлебывающийся в ненависти ко всему живому… Собрав последние силы, я побежала, стремясь как можно быстрее оказаться возле нашего дома, хотя знала: не успею, не добегу…Все пропало, все напрасно, я все загубила…
В себя меня привела резка боль в плече. Будто пелена спадала сглаз, проясняя ум, заставляя радостью отзываться отходящее от испуга сердце…Я стала понимать, что бьюсь в чьих-то сильных руках, и встревоженный голос Вена шепчет мне в ухо, чтоб я успокоилась, все в порядке, он успел… Спасибо вам, Пресветлые Небеса! Не отдавая себе отчета, я обхватила Вена за шею и прижалась к нему — ноги не держали, подгибались. Отойти сейчас он от меня, и я упаду на землю, будучи не в состоянии даже пошевелиться. Стоящие в отдалении от нас люди с интересом посматривали в нашу сторону. Сумка… Где моя сумка? А, вот она, раскрытая, валяется в нескольких шагах от нас, и старенькие платья вывалились из нее прямо на грязную мостовую. Никто на такое старье не покусился. Все же мы правильно сделали, внезапно подумала я, глядя на валяющиеся в пыли сумку и платья, правильно, что собрали и одели меня чуть ли не в старушечьи тряпки — они и медяшки ломаной не стоят, никому не нужны, не каждый нищий такое старье возьмет. Так вот и лежит себе потертая сумка, до верху набитая сокровищами, но по виду никому не нужная… Нет, у меня точно крыша едет неизвестно куда: о чем я сейчас думаю, о какой ерунде?..
Слышу, как Вен рассказывает стоящим неподалеку, что, вот, мол, поссорился со своей подружкой, и та, разозлившись сверх всякой меры, решила уйти от него. Да вот только идти ей, как оказалось, некуда: уехали, дескать, ее родные из города, и слова ей перед отъездом не сказали, так что где их теперь искать — никто не знает! А подружка и без того припадками страдает, да после скандала, да от такого известия — вот ее и затрясло! Извините, мол, люди добрые, бывает у нее… Сейчас отоспится, придет в себя — вот тогда уже он ей от души пропишет, как с больной головой по улицам носиться! Придерживая меня одной рукой, Вен подошел к сумке, засунул в нее выпавшую одежду. Поднимая сумку, чуть ее не выронил — не ожидал, что она такая тяжелая. По-прежнему поддерживая меня, не отпуская от себя ни на миг, Вен пошел прочь, сопровождаемый брезгливо-сочувственными взглядами окружающих.
Понемногу меня отпускало накатившее мерзкое чувство ненависти, проходило напряжение, восстанавливалось дыхание, я снова могла нормально видеть, хотя по-прежнему было тяжело и противно на душе. Тело было как разбитое. Хотя я и отцепилась от Вена, но от себя меня он не отпускал. Наоборот, только крепче сжимал мою ослабевшую руку своей жесткой ладонью, покрытой твердыми мозолями от постоянных занятий с мечом. На этой надежной руке я почти повисла с чувством великого облегчения. С такой поддержкой идти мне было куда легче. Вен быстро шел по улице и тащил меня за собой, как на веревке. Даже с такой поддержкой я еле плелась, ноги почти не слушались, и оттого мотало меня при ходьбе из стороны в сторону.
А к этому прибавилось чувство великого стыда. Догадываюсь, что со мной приключилось. Если правда то, что рассказывала Марида о таких, как я (а у меня нет никаких оснований не доверять ей), то в самом начале приступа, глядя со стороны, можно подумать, что болен человек черной немочью, или, как эту болезнь называют иноземные врачи, эпилепсией. Но это, как говорится, цветочки. Дальше должно было быть много хуже, но, к моему великому счастью, Вен успел спаси меня в самый последний момент… Иначе с той улицы я уйти бы уже не смогла — прибили б меня люди на месте… И они были бы правы…
Как я могла допустить такое?! Сказано же мне было ведуньей, причем сказано твердо: не распускаться, не расслабляться, если жизнь дорога! Ведь велено же мне было глушить в себе злость и раздражение сразу же, как только почувствую их приближение! Только в этом мое спасение! И тут Марида права: если я не буду жестко контролировать свои чувства, настроение, не смогу безжалостно отбрасывать в сторону лишние эмоции и не приобрету железные нервы, то не сумею протянуть до конца даже и отведенный мне короткий срок…
И как ужасно, должно быть, я выглядела со стороны! Да еще при целой толпе свидетелей!.. Я мысленно застонала от стыда! Какой позор, какой срам! Я не могла заставить себя поднять глаза на Вена. Как он, должно быть, сейчас презирает меня! Хорошего помощника им подсунула старая королева! За таким работничком самим пригляд требуется, причем постоянный! Ох, надо мне уходить от ребят, а не то, не ровен час, найдется внимательный глаз — что тогда будет? На себя надо надеяться, самой решать свои беды, и ни в коем случае не стоит в них впутывать других людей. У ребят и без меня положение невеселое, а тут я еще на их голову свалилась!
