— А-а, вот ты о чем, — усмехнулся Ромашин. — Ужастиков насмотрелся? Как это там называется — пирокинез? Не надо мистики. Ты мне скажи, какой горючий материал может вызвать такой результат?

— Я могу назвать два-три вещества, — пожал плечами Репин. — Одно из них используется в производстве так называемых бомб объемного горения или, как их еще называют, вакуумных. Но для того, чтобы этот погорелец обуглился именно таким образом, он должен был раздобыть, а главное — заглотать грамм двести ядовитой дряни и закусить детонатором.

— Сколько, ты сказал? Двести граммов? — оживился Ромашин. — Для покойника это не было проблемой.

— В каком смысле? — спросил Илья. — Он что, террорист?

— Да нет, вроде законопослушный гражданин. Но работал он в Институте физики горения! Был такой секретный ящик до перестройки, сейчас как-то иначе называется, длинно… Так что горючку ему отлить в пузырек ничего не стоило.

— И выпить, разбавив для вкуса пепси? — хмыкнул Репин. — Разве что ему силой влили в глотку.

— Откуда ты знаешь, может она на вкус, как водка или спиртяра? — оживился Ромашин. — У меня случай был, мужик растворителя хлебнул и ничего не почувствовал. Правда, когда его вскрывали, все кишки оказались растворенными.

— Спасибо, я уже завтракал, — меланхолично отозвался Репин. — С одеждой и ножичком я еще повожусь, могли сохраниться следы горючего. Кстати, кто будет проводить вскрытие?

— Саша Алтаев. Он сегодня дежурит.

— Я ему позвоню, — сказал Репин. — Пусть проверит содержимое желудка.

Несколько часов спустя Антон Ромашин перелистывал подписанные страницы протокола и думал о том, что дело это, по всему видно, не перейдет в разряд «висяков» и отчетность не попортит. Если, конечно, провести его как несчастный случай, связанный с преступной небрежностью. Ясен перец, наука, секретность, химия…

С одной стороны, конечно, вряд ли Митрохина кто-то из компании угостил горючим препаратом, не имеющим ни вкуса, ни запаха. Но поскольку внутреннее самовозгорание выглядит убедительно только в фильмах ужасов, то самой правдоподобной версией может оказаться самая заурядная бытовуха. К тому же, в ходе допросов выяснились любопытные обстоятельства.

К примеру, Елена Криницкая, разглядывавшая бабочку, когда рядом горела машина, поведала на двадцатой минуте разговора, что, оказывается, вдова погибшего никогда его не любила и замуж вышла, потому что подошел возраст, а подходящих кандидатов рядом не оказалось. Работали Маша и Владимир в разных отделах, познакомилась в буфете, там он ей и предложение сделал — при множестве свидетелей.

Ну и что? Ничего, конечно, если не считать странного намека, сделанного другим свидетелем Виктором Веденеевым.

«Маша, — сказал он, отвечая на нейтральный вроде бы вопрос о знакомых Марии Митрохиной, — общительная женщина, иногда настолько, что…» «Настолько — что?» — спросил, заинтересовавшись, Антон, но свидетель замкнулся и заявил, что все это чепуха, слухи, говорить об этом он не хочет.

Да и сам Виктор, как выяснилось, был в сложных отношениях с погибшим.

Работали они вместе третий год — сначала в одном отделе, потом Митрохин занялся технологией взрывов в тонких пленках и перешел в лабораторию к Езерскому, о котором Веденеев отзывался, как о гении мирового масштаба.

Ромашин механически записывал эти сведения и насторожился лишь после того, как следующий свидетель, математик Даниил Вязников, заявил, что о покойниках, конечно, или хорошо, или ничего, но человеком Митрохин был весьма своеобразным. Мог, к примеру, идею украсть и потом тыкать в нос истинному автору собственной статьей, в которой украденная идея обсасывалась до косточек. И каково это было слушать человеку, — тому же Вите Веденееву, к примеру, — который идею выстрадал, но доказать ничего не мог, а равно и выступить публично против плагиатора? И более того, вынужден был поддерживать с ним видимость дружеских отношений, потому что…

«Потому — что?» — задал Антон вопрос, ставший, похоже, традиционным.

Но и этот свидетель замкнулся и сказал, что все это чепуха, доказать ничего невозможно, а Виктор с Владимиром действительно дружили, вот и на пикник поехали вместе, что лишний раз доказывает вздорность слухов.

— О вздорности слухов позвольте судить мне, — заявил Ромашин, на что свидетель Вязников резонно заметил, что судить вообще-то прерогатива суда, а следователь разве что может делать выводы, причем весьма поверхностные, поскольку не в курсе сложных взаимоотношений в коллективе лаборатории быстрого горения.

Ромашин долго разглядывал Вязникова, затем спросил, правда ли, что Елена Криницкая была неравнодушна к погибшему.

— Я смотрю, вы все же в курсе… — поднял брови Вязников. — Действительно, Лена раньше встречалась с Володей, еще до того, как он познакомился с Машей.

Разумеется, следователь не стал посвящать Вязникова в детали своего разговора с Криницкой. А с ее слов выходило, что Мария была в жизни погибшего чуть ли не первой и единственной женщиной, а прежде он вел исключительно целомудренный образ жизни, интересуясь лишь работой и детективными романами, которые покупал в огромных количествах, а прочитав, раздаривал знакомым.

Что ж, Криницкая вполне могла утаить от следствия факт своей интимной связи с погибшим. И как-то подозрительно вовремя она отвлеклась на разглядывание бабочки.

— Мария Митрохина, — сказал Ромашин, следя за реакцией собеседника, — работает в том же институте и тоже занимается горением, так ведь?

— В институте все занимаются горением, видите ли, специфика такая.

— И о том, что ее муж состоял в связи с Криницкой, могла знать?

— Почему «могла»? — удивился Вязников. — Естественно, знала, поскольку сама же Володю от Ленки и увела. Не вижу в этом криминала.

— Даже так! — пробормотал Ромашин, занося слова Вязникова в протокол. — А вы сами?

— Что — я сам?

— На пикник, я так понимаю, собрались две пары, а вы поехали один.

— Ну и что? — вскинулся Вязников. — Какое это имеет отношение к делу?

— Пока никакого, — многозначительно сказал Ромашин.

Ему приятно было видеть, как у свидетеля мгновенно испарилось снисходительное высокомерие.

Пролистав страницы протокола, Ромашин отправился в больницу. Митрохину уже перевели в общую палату, а назавтра и вовсе собирались выписать.

Для разговора устроились в кабинете главного врача отделения. При первом же упоминании о муже, Мария начала плакать. Ромашин дождался, пока она успокоилась. Вопросы задавал об отношениях Митрохиной со свидетелями, и об отношениях свидетелей друг с другом. Ну и о работе, естественно, — о том, например, почему при нынешней системе оплаты научного труда (в газетах писали, что ученые живут чуть ли не впроголодь) работники института не бросают свою профессию и не уходят в коммерческие структуры.

— У нас текучести кадров почти нет, — всхлипнув, сказала Маша. — И платят нормально, мы не филологи какие-нибудь. В прошлом году с Володей даже на Кипре побывали…

Тут она запнулась, глаза набухли слезами, но Ромашин вовремя отвлек ее, задав вопрос о Данииле Вязникове.

Темная лошадка. Женщины у него нет, работает в теоретическом отделе, природу, по его же словам, не очень любит, на пикник поехал, потому что всю неделю готовил какой-то доклад, надо было проветрить мозги перед ответственным выступлением, а тут как раз и решили выехать…

— А как Вязников оказался в вашей компании? — спросил Ромашин.

— Володя пригласил, — ответила Маша. — Хороший парень, но замкнутый, и все время один. Вот Володя и…

Она заплакала, и следователь быстро свернул разговор.

Покинув больницу, Ромашин поехал домой. Дело принимало странный оборот. Если не вникать пока в способ поджога, то практически у каждого были причины расправиться с Митрохиным. Криницкая хотела отомстить бывшему любовнику, бросившему ее, — обманутая в своих ожиданиях женщина способна на все, Ромашину и не с такими ужасами приходилось сталкивался на службе. Сама же Мария Митрохина могла на почве ревности спалить мужа, баба, судя по всему, крутого нрава, такая не простит измены. Но где логика? Митрохин ведь порвал с Криницкой и женился на Марии… Впрочем, какая тут логика, когда схлестываются любовь, соперничество и ненависть?