— На солонец пошли, — зашептал Телеусов. — Гляди, во-он на ту скалу, под ней родник и лужа. Ихнее место.

Строй не нарушился, но как-то уплотнился. Звери заспешили, и если бы не строгие вожаки, то наверняка бросились бы вперегонки к солонцу.

Старые первыми вошли в лужу, наги вдавились чуть ли не по колена. Звери погрузили носы в воду, помотали головами, будто белье прополоскали. Не удовлетворившись этим, копытами взбаламутили воду и только тогда стали цедить ее, странно ощерившись. Стада окружили лужу, и все, прежде чем пить, проделывали точно такую же операцию.

Недоумевая, я спросил у егеря:

— Не сено ведь ели, а сочную траву. Что к воде потянулись?

— Трава здеся очень сладкая, вот их и тянет к соленому. А вода там вроде минеральной, они ее для того и мутят, чтобы поболее солей заглонуть.

В это время Василий Васильевич неудачно повернулся. Ножны его кинжала легонько чиркнули по камню. Звук слабый, но чужой в тихом утреннем лесу. Как вскинулись звери! Как напряглись мускулы, блеснули глаза! Какой-то общий выдох, похожий на прерывистое всхрапывание, не звук даже, а камешки из звуков донеслись до нас. Мгновение недвижности. Затем дружный топот, взмахи хвостов — и зубры исчезли. Все стихло.

— Экой я неловкий! — укорил себя Кожевников. — Спугнул.

Телеусов засмеялся:

— Так они ж тебя за кого принимают-то? Сам докладал. Чего теперя испужались?

— Когда глазами видят, Власович, тогда я для их вроде безвредная обезьяна. Свой, в общем. А тут прозвучало. Вот и не стали разглядывать, кто железой гремит. Хор-рошие зверюги, а? Вот про Индию сказывают, слон там есть. Или про Африку — жирафы и разные прочие бегемоты которые. По картинкам видел. Агромадные звери! Ну, а в России что? А в России, ребята, зубр. Тоже почище многих других. До слона, понятно, не дорос, зато телом каков, нравом! Умнющая голова!

— Что ж они выбирали в траве? — напомнил я.

— Лопухи трескали подряд, — сказал Телеусов. — Белокопытник, значит.

— И пырей. Особливо где молодой, — добавил Кожевников. — Еще, пожалуй, пахучий колосок не без удовольствия выхватывали. «Зубровник» называется.

Я спешил записывать. То была моя первая запись в особом дневнике о зубрах, который я начал вести. Первые записи о Кавказе, о встречах и событиях, многие из которых решали мою жизнь.

Вернулись к лошадям. Они еще издали увидели нас, вскинулись, тихонько заржали. Соскучились. Да и страшновато одним в таком дремучем месте, где и опасностями пахнет и разбежаться прытко нельзя, в горах ровных плоскостей нет: либо вверх, либо вниз, то отлого, то круто. И всюду острый камень.

— Теперь до вечера зубров не увидим. — Василий Васильевич говорил громко и с удовольствием: долгое воздержание в засаде ему надоело. — А что, если мы, Андрей Михайлович, ударимся покамест в скальный район, где туры, да посмотрим, как там?

Я согласился. Но Телеусов промолчал.

— Ты как, Власович? — спросил его егерь. — Не притомился, случаем?

— А я бы так, значит. Вы поезжайте к турам, посчитайте их, до вечера время есть, а я попробую зубриц с молодью выследить. Одному сподручнее, чем ватагой. Встретимся где же? Ну, вон у той круглой вершинки, там рододы много, медведи иной раз шастают. Не побоитесь?

Словом, мы разделились.

Туры не менее осторожны, чем зубры. Кто видел их глаза, скорее глазищи, похожие на прозрачные выпуклые линзы, тот догадается, что такими-то глазами можно увидеть всё и всех сразу. И спереди, и по сторонам, и чуть назад, на двести семьдесят градусов, если не больше. Нас они, конечно, увидели прежде, чем мы их, и спокойно ушли дальше к вершинам, тем более что уже напаслись и желали всего-навсего спокойно отдохнуть.

Мы долго кружили вокруг отрогов хребта, останавливались, разглядывали скалы в бинокль, но туры исчезли, словно их тут никогда и не было, хотя Кожевников уверял, что вчера засек три стада общим числом более полутора сотен.

Осерчав из-за такой неудачи, он предложил забраться на верх зубчатого хребта, одного из отрогов Бомбака, и сверху осмотреть окрестность, благо видимость все еще оставалась отличной.

Опять лошади оказались на ременных привязях в редком березняке, где травы хватало, а мы без поклажи, с одними ружьями, начали подъем и, пожалуй, через час оказались у гребня.

Осторожно высунулись. Я ахнул от удивления и страха.

Мы находились на вершине черной стены. С той стороны она почти отвесно уходила вниз саженей на триста и только потом выгибалась сперва наклонной осыпью, а потом и пологим лугом. Огромная голубовато-зеленая котловина, полная пихтарника, открывалась взору. С двух сторон ее сторожили хребты вроде того, на который мы взобрались. Они сближались в центре котловины и там, как Геркулесовы столбы, запирали долину. Чернел только узкий каньон. Должно быть, вход реки.

— Что за диво, Василь Васильевич?

— Чертовы ворота, так мы их зовем.

— А долина?

— Все Шиша, Андрей Михайлович, ее притоки, ее шалости. В тую сторону, — он показал рукой, — мы можем выйти на свой кордон, а вот в другую если, то будет проход на Умпырь, где ты уже побывал. Зубриный рай, туточки ни единой души нету. Какой, скажи, человек осмелится забраться в этакие дебри? Живи, зверь, без опаски, плодись, размножайся, если бес не заявится да не нарушит покой. Много ли таких местов по России?..

Сперва мы осмотрели ближние подступы. Туры оказались как раз под нами, на уступах. Разбросавшись среди камней, они безмятежно спали, угретые солнцем, откинув рогатые головы и смежив глаза. Белесые, с желтыми подпалинами бока их под цвет камня и освещенных скал — отличная маскировка!

Мы подсчитали туров. У меня вышло семьдесят три, у Кожевникова на одного больше.

— А ну, еще раз, — предложил я.

И опять у него получилось семьдесят четыре.

— Ты проглядел одного, Михайлович, — сказал егерь. — Глянь-ка вон на ту острую глыбочку. Что там торчит, видишь? То рога у сторожевого. Он меж двух камней укрылся, не спит, а зырит на три стороны. А рога-то не спрячешь, видны. Он и есть семьдесят четвертый. Вверх этот сторож поглядеть не желает, потому как считает место недоступным даже для рыси. И ошибается. Кто-то другой его отсюдова как раз и сымет пулей за милую душу, потому как сажен двести тут не наберешь.

— Кто же другой?

— Про Лабазана забыл? Это бесовское отродье сколь годов кровь нам портит.

Мы укрылись за хребтом, присели, и Кожевников взялся крутить цигарку. Закурив, он спросил:

— Тебе про него сказывали?

— Не раз слышал. Главный злодей для зубров. Хочу найти его.

— Что главный — это точно. Сколько помню, лет восемь назад, он начал промышлять здеся. За множество этих лет Лабазан и его напарник убили восемнадцать, а то и все двадцать быков. Сам, сказывают, хвастал во хмелю. А уж другого-прочего зверя…

— Кто же у него второй?

— Был такой. Умер он летось. Лабазан сам похоронил в какой-то пещере. И в той похоронной пещере сложил, как толкуют, десяток зубриных черепов. Есть такая примета у осетин и лезгин: зубриные черепа должны украшать алтарь для ихнего бога и могилу храброго джигита. Тогда это место почитается.

— Лабазан-то кто такой?

— Лезгин вроде бы. У него еще фамилия есть. Башкатов, кажись.

— А тот, что умер?

— Тот русский. Бродяга из солдат. Всю свою жизню провел в горах, тут и остался. По фамилии Беляков. Дикий, в общем, человек. Так вот, погляди на ту гору, что с востока к Чертовым воротам подступает. За ней Лаба-река. Лабазан выслеживает зубров у солонца, ну и бьет на выбор, а потом неделями пирует да мясо себе впрок вялит. Даже в Лабинск захаживает, вот какой отчаянный.

— Сколько же ему того мяса надо?

— Считай, половину бросает. А из шкуры родильные пояса делает. В аулах роженицам их продает, будто бы помогает. И рога на кубки полирует, а как спускается в свои аулы, так эти кубки у него нарасхват. Князья берут, в золото-серебро отделывают, хвастаются.