На свежей подстилке из только что скошенной травы лежал зубренок. Усталый, сонный, безразличный ко всему.

Знал ли кто из нас в этот день, какая судьба уготована малышу, сыгравшему, в общем-то, видную роль в истории отечественной природы? Сейчас мы видели просто бычка, круглоголового малыша, недоуменно моргающего темными глазками. Он не боялся людей. А чего их бояться, если зла эти существа не делают, напротив, проявляют доброту и ласку, поглаживают, кормят из бутылки с соской да и говорят с ним нестрашными, приглушенными голосами.

— Ну и ну! — Мы с Кожевниковым переглянулись. — Отличился!

— По приказу его императорского высочества великого князя и по распоряжению управляющего охотой…

Алексей Власович завел было хитрую речь, но Василий Васильевич решительно оборвал его:

— Брось, брось, в Петербурге договоришь. Скажи, повезло.

— Сам не рад, как повезло!

— Что так?

— Да я с ним, братцы, так намучился, что месяц отдыху надо! Вся тела болит!

— Ты давай по порядку. Пойдем в дом, там расскажешь. Андрей Михайлович вынет свою книжечку и все как есть запишет в ей для истории.

Мы вышли из сарая, стащили с себя лишнее, хорошенько умылись и поднялись в горницу, где хозяйка как раз уже накрывала к стелу. Вот тогда-то, за обедом, мы я услышали рассказ Алексея Власовича о встрече с отбившейся от стада зубрицей.

— Я как раз к вам шел, веду коня под уздцы, а тут послушная моя лошадка вдруг заупрямилась. Винтовку снял: уж не медведь ли близко? К биноклю приложился, вижу — на поляне серые тени мелькнули. Волки. Гонятся за кем-то, бег у них нацеленный. «Не иначе за оленем», — подумал я, ну, и решил выручить бедолагу. Вернулся на кордон, коня пустил, а сам за волками подался. На Пшекиш. Бродил часа два, след потерял. Но что-то меня толкнуло пройти вверх по безлесной ложбине. Крадучись так, переходил от дерева к дереву, они там редко стояли. Добрался чуть ли не к самой голове распадка. В глаза бросилась большая пихта. Под ней густая тень. Пригляделся к тени, бинокль приладил. Батюшки мои, медведь! Уж я на всякий случай изготовился, а тут сбоку пихты камни посыпалась, вижу зубрицу, идет и шатается, но не в эту спасительную тень, а прочь, на крутую боковину. По ляжкам у ней кровь, бока мокрые от поту. Тут и понял я, что не медведь под пихтой, а зубренок. Вот за кем волки гонялись! Отбили, беднягу, от стада, а она с дитём, бой приняла, отогнала хищников, уложила маленького, а сама не знает, куда ей податься. Волки непременно где-нибудь рядом. А у ей уже сил нет, израненная вся. Как дошло до меня все это, указание вспомнил и подумал: другого такого случая не будет. Все одно: зверь обреченный. Словлю сам, чем волкам отдавать.

Открыто пошел на луг. Зубрица увидела — и ко мне. Храбрая. Я остановился. И она тоже. Стоим, ждем, у кого нервы крепче. Не выдержала, повернула круто — и ходу. Только ее и видели. Тут я к зубренку. Он поднялся, забубукал что-то. Подошел к нему ближе, руку протянул. «Миша, Миша!» — зову его, а он стоит, носом пошевеливает. Я ближе: он попятился, потом побежал, не бойко, но побежал.

И вот тут, братцы, началось! Какой ни есть маленький, а погонялся я за им добрый час, весь потом залился, пока наконец не загнал в узкий отвершек[2], полный камней и валежника. Застрял он там, стоит и трясется, ни с места. Я опять ласково так: «Миша, Миша!» Дал до себя дотронуться. Погладил я его, он и успокоился.

Ну, приласкал, страх у него пропал, а идти со мной не хочет. Я и так и этак, взял его в охапку, понес было, да разве ж такого донесешь! В нем верных три пуда. Вырывается. Отпустил на землю, ошейник сделал. Не нравится ему ошейник, с места не стронешь. Тогда обвязал ремнем через грудь, чтоб не делать ему больно. Тяну что есть силы, а он переступит три шага вперед, три в сторону и столько же назад. Мука мученическая!

Кое-как добрели до кордона, отдохнули, я записку вам написал да и заторопился: голодный он, траву только-только пробует, молока ему надо, а где тут молоко!

На счастье, лошадь помогла. Увидел он моего коня и резво пошел за ним, к ногам жмется: конь на мамку больше похожий, чем егерь в штанах. Так вот и пошли. Я коня веду, а зубренок на ремешке за конем семенит. А как только притомился, лег, хоть убей! Глаза закрыл, нижнюю губу отвесил, спит, в общем. Да и я спать хочу, вечер уже, после всех-то дневных мучений… Пришлось поднять, к седлу привязал. Неудобно, ремни его режут, но молчит. В таком виде и реку переехали — он на коне, а я по пояс в воде. И его держу и палкой дно щупаю. Спасибо, прирученный конь, дело знает. Вот так-то и домой прибыли.

Зубренок мой полежал, оклемался и есть запросил, все в ноги мне лбом ударяет. Тут сделали мы с женой бутылку с соской, как раз корову подоили, теплое, парное, так и всосался, зараз более полчетверти[3] выпил. Отяжелел, улегся, повозился маленько на траве, голову свалил и заснул.

Утром, только я зашел, он уже кричит мне: «Бу-у-у!» — и есть просит. Две бутылки выпил, повеселел. Травки зубриной я ему свеженькой принес, овсяницы. Пожевал, кое-что съел, но мало. Еще не привык. А в полдень опять две бутылки молока. И чтоб подогретое, холодное не берет. Чистый ребенок!

Пока хозяин рассказывал, мы отобедали и опять пошли смотреть бычка. Шерстка на нем еще не улеглась после трудной дороги, казалась неряшливой, и, когда хозяйка стала конской щеткой расчесывать ее, бычку это понравилось, свесил голову и моргал. Наверное, вот таким манером зубрица его вылизывала.

Цветом он напоминал молодого медвежонка, чисто коричневый, только на мордочке шерсть посветлее да на бородке. Такая смешная бородка! Копытца, как и глаза, черненькие, блестящие, а на лбу две круглые точечки, будущие рога показываются. Уши небольшие, твердые, губы черные, а головка вроде и телячья, но круглее. И хвостик с кисточкой. Уже веселенький, хвостиком туда-сюда, побегать ему, видать, охота.

Закрыли мы сарай, сели совет держать, как дальше с ним поступить.

— Увозить его сразу невозможно, — твердо вымолвил Алексей Власович. — Надо к траве приучить, к новым условиям. Пусть к людям поболее присмотрится. На это тоже время уйдет. Месяц, а то и два. Подрастет, приручится, вот тогда…

— А пока, — сказал я, — напишем письмо Ютнеру, что он посоветует. До Боржома, где живет управляющий, почта недели две ходит, обратно столько же, вот и месяц. Тогда и в дорогу, если приказ будет. А нет — отпустим, и дело с концом.

— Думаешь, все-таки повезем? — Телеусов, кажется, не был уверен.

— Неужели откажутся?

— Дак ведь забылось это. Прихоть. Время долгое прошло.

— Мы напомним. Так и так. Куда прикажете? Может, в какой зоопарк потребуется.

— Лишь бы дорогу выдержал. — Кожевников жалостливо вздохнул. — Дитё все же. А там вагоны, грохот, дым-гарь. — Это ж где, Петербург!..

Сердце у меня дрогнуло. Петербург!.. Если мне прикажут сопровождать вместе с Телеусовым нашего пленника, тогда непременная, незагаданная встреча с Данутой. Тройное «ура» Алексею Власовичу!

Сначала я хотел было заночевать у Телеусова, но нетерпеливая мысль погнала меня в дорогу. Скорее отправить письмо. Скорее получить ответ. Егеря уговаривали остаться, но я уже не мог. Алан мой, конечно, устал, да и мне не мешало бы провести здесь ночь, но решение уже окрепло. Я выехал из Хамышков, чтобы знакомой дорогой быстрее добраться до Псебая.

Такая заманчивая перспектива.

Письмо Ютнеру у меня никак не получалось.

«Уважаемый Эдуард Карлович», — начинал я и тут же комкал бумагу. Слишком фамильярно. «Его превосходительству Э.К.Ютнеру». А такое обращение казалось сухим, казенным. Никогда не приходилось мне писать подобные письма.

Отец прохаживался по комнате, постукивал палочкой. Он уже не раз останавливался у стола, наблюдая муки сыновнего творчества. И наконец не выдержал: