Егеря сурово молчали. А Чебурнов говорил, говорил, говорил, утирал лоб рукавом, оправдывался, сто раз поклялся, что ничего не знает. Он был так растерян и напуган, что, когда Кожевников стал осматривать подковы его лошади и сравнивать их со следами, не выдержал и сел на землю, явно ослабев ногами.

— Твой конь топтался, — сказал егерь. — Что на это скажешь?

— Был я тут, истинный бог, был! Не с ними, которые, а посля… Как увидел этот разбой, так и подумал: скрою. Никому не скажу. А кто такое сделал, когда сделал, этого, братцы, не ведаю.

Оправдываясь, он стоял лицом к лицу с Василием Васильевичем. Старый егерь не моргая, округлившимися глазами прямо испепелял Семена. И вдруг без размаха, как-то тычком, ударил его своим громадным волосатым кулачищем в лицо. Чебурнов рухнул, закрыв голову руками.

— Скотина ты последняя! — Кожевников стоял над ним, не обратив внимания на мои уговоры прекратить драку. — Тебе какого зверя доверили! Какую красоту в твои поганые руки передали! А ты чем занялся? Торгуешь Кавказом? Ладно, перед управляющим сам отчитаешься. А перед нами как? Всё деньги делаешь? Мало тебя отстегали перед всем народом в Охоте, хочешь, чтоб и мы?..

И пока он говорил прерывающимся от гнева голосом, Чебурнов помаленьку отползал от него, боком, боком, пока не очутился позади меня, видно считая, что я не дам его бить. Только тогда поднялся на ноги, всхлипнул, потрогал синяк, уже расплывшийся во всю щеку, и, плохо ворочая языком, огрызнулся:

— Руки чего распускаешь? Думаешь, позволено?

— Цыть, сморчок! — Кожевников шагнул к нему, и Семен живо отскочил, намереваясь стрекануть в лес. — Решай, Андрей Михайлович, чего с ним делать.

— Решит Щербаков, права у него. Одно скажу: Семен чужой среди нас. В егерях ему не место. Думаю, Никита Иванович согласится.

Телеусов кивнул. Глаза его не отрывались от груды желтоватых костей. Вот, были живые существа, краса гор, а сейчас?..

Кожевников взял винтовку Чебурнова, вынул затвор и положил в карман.

— Мотай отселева, бандит! Собирай в караулке свои манатки и дуй в Псебай, там тебе решение выйдет. А ну, быстро, чтоб с глаз…

Дрожащими руками он принялся скручивать цигарку.

— Отдай затвор, — уже с угрозой потребовал Семен.

— Мотай, пока не добавил!

— Ладно! — Чебурнов уже возился с подпругами. — Не в последний раз видимся. Встрену как-нибудь. И с тобой, ваше благородие, тоже. Князю добро сохраняете, а простому народу тычки в зубы? Попомню…

Он сиганул в седло и скрылся. Еще раз сверху донеслось его мстительное «Попомню!». Василий Васильевич жадно курил. Телеусов вздыхал. Всем было очень плохо.

— Я за им давно замечал, — проговорил Алексей Власович. — Торгует всем. Сколько зверя перевел — никому не ведомо. Зато усадьбу новую поставил, дом — что чаша полная. И все за погубленного зверя, за подлость. Аль уж вовсе в нем совести нет? А ведь наш, вместях росли, одним воздухом дышали. Что ж такое случается в народе, ты хотя бы пояснил, Андрей!

Нелегко ответить на этот вопрос. Слишком недавно и по собственному горькому опыту узнал, что есть люди, готовые на любую подлость, даже на убийство.

Посоветовавшись, мы пришли к убеждению, что без Лабазана дело тут не обошлось. Не сам же Чебурнов таскал отсюда мясо и шкуры через перевал.

— А зубров надоть посчитать повторно, — предложил Телеусов. — Кто ни придет на место Семена, должон знать, от какого берега плыть дальше.

Мы остались на пастбищах Абаго еще на два дня, поискали зубров на запад от Молчепы, за рекой Холодной, но тщетно. Все те же тридцать девять. Значит, стараниями бесстыдного егеря, а может, и по другим каким причинам западное стадо зубров на Кавказе не приросло, а уменьшилось. Неприятное открытие.

Под тихим обложным дождем мы спустились к Гузериплю. Домик караулки стоял пустой, дверь нараспашку, одно окно выбито. Это уж Семен от избытка бессильной злобы. И лампу забрал. И печь расковырял.

Без слова укора мы взялись наводить порядок. Печь поправили, дверь навесили, окно вставили и затянули куском материи. Ночевали в тепле и покое. Снаружи доносился монотонный, деревьями приглушенный шум Белой, уже вздувшейся после дождя.

Через три дня вернулись в Хамышки. Телеусов и Кожевников настояли, чтобы ехать со мной до Псебая. Возражать я не посмел, все равно нам надо собраться у Щербакова. Да и проезжать приходилось мимо печально памятного ручья.

Дома меня ожидало новое письмо от Дануты. В тот же вечер я написал Дануте ответ, в котором нашел место и для рассказа о зубренке Кавказе, ни словом не упомянув о возможности посетить Петербург. Боялся сглазить. Вдруг не состоится никакой поездки, вдруг никому этот зубренок не нужен?

Вскоре егеря собрались судить Семена Чебурнова.

Никита Иванович Щербаков выслушал наши сообщения и сурово насупился. Куда только подевались и его всегдашняя приветливость и дружелюбие. Посыльный, которого заранее отправили с вызовом к Чебурнову, вернулся ни с чем: сказали, нету дома, а куда уехал, неведомо. Еще бы! Кому охота на суд, где не будет оправдания и где товарищи твои отвернутся от тебя! Дело ведь шло не о службе князю, хотя бы и великому, а о честности на службе природе.

И тогда порешили без Чебурнова: отстранить его от егерской должности, отобрать коня и оружие, запретить появляться на территории Охоты.

— В Гузерипль крайне нужно послать нового человека, — сказал я после суда. — Тяжело там без охраны!

Никита Иванович руками развел:

— Обдумать надо кого. Да отыскать подходящего человека. Не скоро будет, Андрей Михайлович. И без охраны тоже не годится, потому как зубры там под угрозой. Вот и получается, что покамест придется тебе самому наведываться туда почаще. Как ты считаешь?

— Хорошо, Никита Иванович, — ответил я. — Но как только подыщем человека…

Тогда же мы договорились снарядить кого-нибудь из егерей на Закан, в самую восточную сторону Охоты, чтобы сделать и там пересчет зубров, а тем временем податься с Телеусовым на Мастакан и Умпырь и на этом закончить до осени полный подсчет зверя. Тогда легче думать, как помочь стадам пережить без потерь недалекую уже зиму.

Новые события нарушили эти планы.

Я еще был в Псебае, когда прибыл пакет из Боржома.

Ютнер поздравлял нас с успехом. Оказывается, он уже связывался по телеграфу с егермейстером Андриевским. Распоряжение гласило: доставить зубренка в Гатчинскую царскую Охоту, быть с ним там до особого распоряжения, следить за питанием и здоровьем, а посему выехать немедленно трем егерям во главе с Андреем Зарецким для сопровождения зубренка и с запасом корма на станцию Армавирскую, где будет указание о вагоне и всем прочем.

О долгожданная поездка!..

Алексей Власович сказал, что возьмет с собой племянника, хлопца лет семнадцати, который уже сегодня начнет готовить самое что ни на есть молодое сено для Кавказа. Телеусов обещал быстро закончить работу с клеткой и найти транспорт.

Я верхом помчался в Лабинск, откуда дал депешу в Армавирскую, предупредив, что через семь дней прибудет особый груз для Петербурга.

Закончив дела, я пошел из станичного правления к нашим знакомым, где остановился, и тут увидел на другой стороне улицы группу лиц казенного лесничего и двух братьев Чебурновых. Они горячо о чем-то разговаривали. Вот кого я меньше всего хотел видеть!

Три шага в сторону, и куст сирени укрыл меня.

Выглянув, я заметил нахмуренное, даже гневное лицо есаула. Он говорил Чебурновым не слишком добрые слова. Ванятка опустил голову, а Семен прижал руки к груди, словно оправдывался. Улагай с сердцем рубанул воздух рукой и отвернулся. Тогда заговорил Семен, о чем-то упрашивал лесничего. Есаул не сразу, но кивнул. Согласился. Не простившись с братьями, он вошел в дом, около которого стоял, а Чебурновы поклонились ему вслед и зашагали по улице, к счастью, не в мою сторону.