— Многих людей заклевали насмерть дикие утки. — Руди зевнул. — Но я скажу тебе, что я сделаю, Клинт. Если мы попадем в паршивую историю, вроде той, о которой ты только что упомянул, то вы с Фрэн можете стать заложниками. Я вам в этом помогу. Вы помогаете мне, потому что я бы вас убил, если бы вы не согласились.

Клинтон вздохнул и сдался. Всю свою жизнь он сдавался. Он не знал, почему это происходило; почему человеку, который не хотел ничего, кроме как жить честно, деятельно и приносить пользу, — который, говоря в нескольких словах, просил только о привилегии отдавать и помогать, — приходилось идти на компромиссы и сдаваться на каждом шагу. Но именно так обстояло дело, и, очевидно, так уж ему было на роду написано.

— Полагаю, вам не кажется, что я во многом вам уступаю, мистер Торренто, — сказал он подавленно. — Но для меня... — Он помолчал, взгляд его случайно остановился на кобыле с глубокой седловиной, и его голос обрел новую силу. — Они ужасно умные, мистер Торренто. Вы даже не поверите, насколько они умные и какие же они бывают чудесные. О, возьмите к примеру свинью или хоть даже ленточную змею[3]  и приласкайте ее, накормите и подлечите, если с ней что-то не так, просто обойдитесь с ней так, как вы хотели бы, чтобы обходились с вами, будь вы на ее месте...

— Тьфу, опять завел свою песню! — Жена Гарольда вскочила на ноги. — Нас ждут дела.

Машину Руди завезли на заросшее сорняками каменистое пастбище, похоронили под стогом гниющего сена. (Она до сих пор там — если кто-то вдруг удосужится убедиться.) Дела доктора, в том числе и профессиональные, уладили двумя короткими телефонными звонками, сообщив о прекращении аренды дома и передав его практику другому ветеринару. Ни домовладелец, ни другой ветеринар не удивились ни самому поступку, ни его кажущейся внезапности. Клинтон едва сводил концы с концами. Запущенные земли, обветшавший дом, сдаваемый вместе с мебелью, заставляли пасть духом и гораздо более находчивых и упорных людей, чем он.

Снова измерив у Руди температуру и убедив его в необходимости отдыхать, Клинтон уехал в своем допотопном драндулете. В бумажнике у него было более трех тысяч долларов Руди. Местом его назначения был близлежащий город, где покупка машины за наличные не вызвала бы никаких подозрений.

Фрэн Клинтон любовно помахала ему на прощанье из-за двери амбара, потом медленно прошествовала обратно, покачивая бедрами, и снова уселась на табурет напротив Руди.

— Ну что, — она самодовольно улыбалась, — нравится тебе, как я управилась с этим дураком?

— С Доком, ты хочешь сказать? — Руди поманил ее согнутым пальцем: — Иди-ка сюда.

— Зачем?

Руди пристально смотрел на нее, не отвечая. Понимающая улыбка на ее лице чуть дрогнула, но она соскочила с табурета и пересекла проход. Стала заходить в закуток, где лежал Руди. Нисколько не изменившись в лице, он пнул ее в живот; немигающим взглядом наблюдал, как она, упав, барахтается и охает на соломе в проходе.

Она, покачиваясь, поднялась на ноги, тяжело дыша, с глазами, залитыми слезами гнева и боли. Она яростно спросила: в чем дело? Да кем он вообще себя возомнил? Потом, беспомощно, поскольку он продолжал молча глазеть на нее, она зарыдала:

— Я ничего такого не сделала. Я... я старалась вести себя х-хорошо, делать то, что ты от меня хочешь, а ты...

Ее переполняла жалость к себе. Слепо, как будто притягиваемая магнитом, она снова приблизилась к Руди. А он зацепил ее ногой, вволок, спотыкающуюся, в закуток, поставил на колени, потянув цепкой рукой. Переместил руку на ее затылок. Грубо прижал ее губы к своим. Она судорожно ловила ртом воздух и боролась какое-то время; потом с жадным стоном сдалась, корчась и прижимаясь к нему своими мягкими формами.

Внезапно Руди оттолкнул ее.

— Так ты уразумела, в чем тут дело? — сказал он. — Когда я говорю тебе что-то делать, ты это делаешь. Быстро! Запомнишь это?

— О да, — сказала она, глаза ее мягко поблескивали. — Все, что ты скажешь, Руди. Ты только скажи мне — что бы это ни было — я...

Он сказал ей, что она должна делать. Потом, когда она смотрела на него с вытянутым лицом, он, вывернув ей руку, отдал команду.

— А ну-ка, — сказал он, — сними эту красную краску со своих когтей. Меня от нее мутит.