— Келарь Марко? Это вы? — крикнул Жеан и приблизился.
Но нет: это был не Марко. Высокий человек, облачённый в длинную, перемазанную грязью рубаху торопливо обрывал наливные плоды, приклонив ветвь яблони.
— Эй! — окликнул его Жеан. — Что ты творишь?
Чужак обернулся, и юноша успел разглядеть его лицо, осунувшееся, с нахальными ярко-жёлтыми глазищами и надменно вздёрнутым носом, прежде чем тот, собрав в охапку как можно больше яблок, метнулся к овитой плющом ограде.
— Кто ты такой?! — завопил Жеан и бросился вдогонку. — Эти яблоки принадлежат общине! Ешь свои!
— Чего это ты там бормочешь, послушница?! — завопил чужак, когда Жеан схватил его за полы рубахи.
— Брось! Ты нарушаешь седьмую заповедь!
Чужак разжал руки, яблоки попадали на землю, но в следующий миг острая грань кинжала полыхнула в свете полуденного солнца. Жеан, едва не взвизгнув, схватил чужака за руку, но тот оказался сильнее и одним толчком поверг его наземь, располосовав запястье.
— Ах!
— Жеан! — испуганный возглас Франческо раздался над головой послушника, и приор подпёр его за спину в попытке поднять. Кровь струилась по руке Жеана, пропитывая рукав монашеской робы. Стиснув зубы от боли, он, не отрываясь, смотрел на злобного воришку, что взирал на него с гордым торжеством. — Что ты делаешь, глупый мальчишка? Кто тебя просил?!
— Он… — простонал Жеан. — Он опустошал наш сад!..
— Это не повод применять силу. Ты — будущий елемозинарий, а потому должен относиться к беднякам со снисхождением! О чём ты думал, нападая на вооружённого человека?! Ещё миг, и ты был бы мёртв! Отправляйся в лазарет! Быстро! — Франческо развернулся к чужаку. — Как тебя зовут, дерзкий отрок? И как ты смог сюда забраться?
— Ян! — фыркнул тот. — Лестницу поставил!
— Ян… Что ж, раз нужда довела тебя до воровства, я дам тебе денег, но если ты и после продолжишь таскать плоды из нашего сада, велю высечь тебя розгами.
«Как чувствовал, что день будет ужасным», — подумал Жеан и поковылял прочь.
========== 1 часть “Сан-Джермано”, глава II “Месса. Сыны Востока” ==========
К вечеру настала пора Мессы. Жеан, тщательно обработавший рану, в сопровождении братии отправился в храм, располагавшийся неподалёку от монастыря. Это было скромное здание, выстроенное из серого камня, с пирамидальной крышей и высокими, лишёнными витражей оконцами. Грунтовая дорожка, вдоль которой тянулись к сумрачному небу отцветающие липы, вели к тяжёлым ясеневым дверям. Внутри не наблюдалось ни величественных изваяний, ни резных колонн — первым и последним, что приковывало внимание, был алтарь, хлипкий розовый балдахин и деревянное распятие, возвышающееся над ними, а единственным драгоценным предметом являлась золотая евхаристическая чаша. Но невзрачное убранство не мешало храму быть любимым Жеаном за свою необычайно тёплую и успокаивающую обстановку. Обстановку больше духовную, нежели вещественную. Тихий треск лучин, заунывные переливы псалмов, умиротворённые разговоры прихожан, толковые проповеди приходского священника Сильвио, — всё это производило на Жеана лишь приятные впечатления: просветляло мысли и воспламеняло дух.
— Господь с вами, — воззвал Сильвио, как только мерные удары колокола раскатились по зале.
— И со духом твоим, — звонко отозвался хор радостных голосов прихожан.
И Жеана непременно захлестнуло бы возвышенное ликование, если бы не целый рой тревожных мыслей, кружащих в его голове.
«Даже если весь свет восстанет против меня и единой Истины, которую мне будет суждено нести непросвещённым, я всегда смогу положиться на Божественное Провидение. Как сотни, тысячи мучеников на заре христианства, чьи непорочные души ныне в покое и благости пребывают на безмятежных небесах. Всевышний не заблуждается, а потому и моё нахождение в монашеской общине не может быть случайно. Он хочет, чтобы я стал монахом, и я обязан смириться. Однажды я приживусь, стану чувствовать себя как дома… который едва помню и счастлив был бы вовсе забыть. Если Господь дарует мне испытание за испытанием, стало быть не отвернулся от меня, не позабыл обо мне. Я должен преодолеть их и тогда непременно приду к чему-то великому и прекрасному — ни один труд не останется без вознаграждения, но… ведь сам брат Франческо не раз говорил, что пути Господни неисповедимы. Так почему я должен уповать на то, чего не ведаю?»
Сегодняшняя проповедь Сильвио была необычна. Значительное внимание он уделил крови, пролитой за Христа, и заповеди «Не убий», её непростому, противоречивому смыслу. Все его доводы за и против сводились к единственному: убийство на оборонительной войне, где бойцы отстаивают Божественную Истину и защищают собратьев по вере, не является грехом. Брат Франческо редко толковал с ним об этом. Куда больше внимания братия уделяла замысловато-образным моментам Писания и глубоким догмам вроде исхождения Святого Духа. Лишь раз, после призрения пилигрима, поведавшего о гонениях в мавританской Испании, Жеан спросил приора, дозволительно ли говорить с варваром на единственном понятном ему языке — языке разящей стали. Франческо ответил: «Да». Но исключительно с добрыми намерениями и не вверяясь гневу.
Тем временем завершилось таинство Евхаристии. Из-за опоздания на молитву Жеан стал одним из немногих, кто не смог приступить к нему. И каково же было его удивление, когда Сильвио продолжил говорить, предварительно остановив расходившихся прихожан!
Евхаристия являлась заключительным таинством!
— А теперь… выслушайте меня, добрые католики, и в особенности те, кто носят при себе оружие.
Жеан почувствовал, как по телу его пробежал колкий холодок. Выходит, проповедь Сильвио была небеспочвенна, равно как и аляповато-красная сутана, сменившая его привычный линялый наряд! Неужто над Сан-Джермано, а быть может, над всей Сицилией нависла смертельная опасность, требующая исключения из пятой заповеди?
— Должно быть, многие уже слышали тревожную весть: сыны Востока — те самые сыны Востока, что поклоняются Дьяволу, именуя его Аллахом, — взбунтовались и теперь притесняют наших собратьев по вере с удвоенным неистовством. Многие христиане лишились крова, ещё больше — жизни! Магометане и ранее стращали Восток, но сегодня, когда они окончательно распробовали сладость христианской крови, их свирепость достигла пика! Они следуют на Запад! Всё глубже они внедряются в его пределы, всё больше христианских святынь подвергается беспощадному разрушению, и вот уж… даже славный Иерусалим пал под их гнётом! Гроб Господень осквернён! Там, где в былые лета возвышался крест, отныне сияет полумесяц! А на одного живого сарацина, — Сильвио всплеснул руками, — приходится десяток мёртвых христиан, и отнюдь не воинов. Женщины, дети, мирные пилигримы — вот их излюбленная добыча!
По рядам прихожан прокатилась волна возмущения. Одним из немногих, кто смог смолчать, был потрясённый Жеан.
— Мы проявили неслыханное милосердие! — Вопль Сильвио звонким эхом отлетел от голых стен. — Мы терпели до последнего мгновения, давая этим нечестивым псам шанс на вразумление! Но отныне мирные пути пресечены! Мы… должны проложить дорогу к Святой Земле, и, как ни прискорбно, эта дорога будет смочена кровью. Вы, о носящие оружие, против кого вы применяете его в обыденные дни? Против христианских соседей, упиваясь губительной и ненасытной враждой! И враждой за что? За земли, перлы и славу! Разве это не мелочно, разве не омерзительно, разве не бессмысленно, дети мои, когда у вас есть настоящие враги настоящий паразит, вопиющий о своём искоренении? Когда не имеете иного выхода, кроме как железом бороться против него! Когда этого хочет Бог! Отриньте распри и спешите исполнить Его волю, иначе однажды сарацины вторгнутся и сюда… И сюда! Опустошат ваши владения, перебьют вас, а после ваших женщин и детей, да не просто перебьют, а перебьют со всей варварской дикостью! Но страшно не это! Страшна ваша дальнейшая участь, ибо на том свете вы будете обречены на вечные муки. Вот оно — исключение, вот он — крайний случай, о котором я толковал перед Евхаристией!
