Земля наша наделена красотой. Может быть, чего другого и не хватает ей, может быть, и многого не хватает, а красоты всегда в избытке, и избыток этот — чудо не знающей усталости природы: ведь она была всегда, она возникла задолго до человека и, несмотря на то, что ей столько веков, не стареет, не умирает. Наверно, это потому, что она непрестанно меняется: в разное время года земля то зеленая, то желтая, то бурая, то черная. А кое-где — красная: цвета глины, цвета крови, это зависит от того, что сажают и выращивают на этой земле, или от того, что еще ничего не сажали и не выращивали или уже ничего не сажают и не выращивают; пнет свой дает земле и то, что растет на ней само по себе, без вмешательства рук человеческих, и умирает, лишь когда приходит срок. А вот пшеницу серпы срезают еще живую. А с пробкового дуба кожу сдирают заживо, он, несмотря на всю важность свою, криком кричит от боли.

Да, красками земля богата. Но не только красками: случаются на земле такие дни, когда не знаешь, куда деваться от стужи, а случаются такие, когда нечем дышать от зноя; золотой середины нет: случись такое — и мир погиб. Богат он и запахами — вот хоть и та, не обделенная красотой часть его, где живем мы. Запах падали немедля возвестит о том, что в зарослях неподалеку умер какой-то зверек, но ты об этом не узнаешь, если проходишь мимо с подветренной стороны. Потом кости вымоет дождь, прожарит солнце, а может быть, еще до этого приползут черви, прилетят насекомые, позаботятся о погребении.

Земля наша сначала вздымается холмами — как неизменно велика она! — а потом сбегает вниз долиной, гладкой, как ладонь, хотя ладони у многих людей в нашем крае так привыкли сжимать рукоятку серпа или черенок заступа, что до конца уже не разжимаются. Земля… И впрямь, словно ладонь, изрезана она линиями проселков и дорог — сначала королевских, потом национальных, а теперь находящихся на попечении господина муниципалитета; три названия у них, потому что «три» — это число сакральное, число поэтическое, число магическое, и судьбу этой земли можно предсказать по линиям дорог, по следам босых ног и дырявых башмаков, по следам, проторенным от пашни до леса, от жнива до луга, от околицы до пустоши. Человек может весь свой век мыкаться по этим просторам, но так никуда и не выбраться, если не судьба. А придет время умирать — умрет, подумаешь, важность. Когда прикончат его голод, холод, жара или скрутит недуг — такой, что и слова вымолвить не успеешь, не то что на помощь позвать, — умрет человек, хоть тело его без погребения не останется, он не заяц и не хорек, похоронят его люди.

В нашем крае, как и всюду, много народу унесла война и прочие напасти, но жизнь не пресекается, словно господь в неизреченной милости своей хранит ее, однако на самом деле оберегает жизнь земля, край наш, сбегающий с холмов в неоглядную равнину. Ну, а не этот край, так другой — какая разница? Разница важна только тому, кто хочет наверняка отличить родной край от чужого — в свое время было записано в кадастре местоположение этого поместья относительно четырех сторон света, так, словно границы его определены с сотворения мира, с той поры, когда по нетронутой земле бродили огромные звери, а людей было совсем мало, когда и те и другие жили в вечном страхе. Вот тогда-то и решилось, какой будет эта земля, что нагадается ей по ее ладони, на которой потом мечами прочертят границы владений: у кого клинок длинней, тому и надел больше. Землю получает король или герцог, ставший королем, епископ или магистр ордена, сын законный и сын побочный, или плод сладостного прелюбодеяния, — как же еще смыть позор и восстановить честь? — или отец королевской наложницы — полцарства за такую не жалко! — или командир королевской конницы, или просто приятель монарха. Берите ее, заселяйте ее на мое и ваше благо, защищайте ее от еретиков и неверных. Короли подбивают баланс по Часослову, монахи молятся по гроссбуху; при дворе и в монастыре звучат священные слова; за «Отче наш» — цена одна, за «Верую» — больше в десять раз, а за «Богородице» — в сто, и заполняются глубокие сундуки, бездонные ларцы, забиваются добром, словно трюмы кораблей, вернувшихся из Индии, амбары, чаны, бочки. Меры и локти, аршины и десятины, унции и золотники — в каждой земле меряют по-своему.

Текут реки, сменяются времена года — каждое приходит и уходит в свой срок, чередуются они в неизменной последовательности. Время вечно, вечны и деньги — если не считать человека, то это самая надежная мера, неизменная, как смена времен года. Всюду и всегда, как известно, человека продают и покупают. В каждом столетии свои деньги, в каждом царстве продают и покупают человека за мараведи или реалы, за серебряные и золотые марки, за добры или крузадо, за рейсы или дублоны или за чужеземные флорины. Благородный металл легок, словно аромат цветка или запах вина: деньги поднимаются; крылья у них — только для взлета, спускаться они не умеют. Место их — на небесах; там, в вышине, поменяв имя, называются они святыми. А латифундии названия не меняют.

Земля наша, мать, к твоим набухшим сосцам приникают жадные рты, тебя делят то так, то эдак, тебя покупают, получают в приданое, присваивают мошенничеством и добывают убийством, тебя наследуют от отцов и дедов — упокой, Господи, их души. Веками было так, и кто же усомнится, что так будет до скончания века?!

А эти неприкаянные людишки, что неотделимы от земли, хоть и не вписаны в кадастр, — они живы или мертвы? Мудрость Господня, возлюбленные чада мои, безгранична: вот земля — трудитесь на ней, плодитесь и размножайтесь. Это я буду плодиться и размножаться, говорит латифундия. Но обо всем этом можно рассказать и по-другому.

Дождь пошел к вечеру, когда солнце висело справа, совсем невысоко над их опущенными головами — видно, ведьмы взялись причесываться: это их время. Мужчина остановил осла, ногой подкатил под колесо камень: дорога впереди шла под уклон. Чего это удумал хозяин хлябей небесных, не ко времени дождь и не по сезону. На дороге — пыль столбом, сухой лошадиный или бычий помет: до ближайшего жилья так далеко, что никто не собирает навоз на удобрения. Ни один мальчуган с корзинкой не появится тут, не возьмет — осторожно, кончиками пальцев — навозный шар, иногда растрескавшийся от солнца, как спелый плод. Капли дождя на миг покрыли темными звездочками белесую горячую землю, с глухим стуком забарабанили по мягкой пыли, а потом всю ее затопил отвесный ливень. Но женщина уже успела вытащить ребенка из телеги; где он лежал на полосатом тюфяке в углублении между двумя сундуками. Она прижала младенца к груди, прикрыла ему лицо концом шали и сказала: Спит, не проснулся. Это главная забота, остальное подождет. Ой, измокнем!