— Он телеграфирует, что через несколько дней будет дома. Вот телеграмма; нарочно для вас захватил.

— Слава Богу!.. Теперь только бы мне скорее поправиться, чтоб не задержать его. Я так боюсь, что ему нельзя будет меня ждать… Как вы думаете, Антон Петрович, долго мне еще нельзя будет ехать?

— Теперь летняя пора, недельки через две — и поезжайте с Богом.

— A если ему нельзя будет ждать? — волновалась Надя. — Ведь вы знаете, он едет по казенному поручению, не для своего удовольствия — и вдруг ему скажут, что ждать нельзя, что надо сейчас же ехать?..

— Не беспокойтесь, никто этого не скажет. Николай Николаевич волен выехать, когда ему удобнее, a свою дочку балованную он подождет не то что две недели, a хоть два месяца, если бы пришлось.

— Да ведь он сам же тебе пишет, что ему надо только поспеть вернуться к ноябрю, — сказала Савина, — что ж беспокоиться? Во всяком случае, два-три месяца перед вами; успеешь покататься.

— Еще захочет ли папа катать по Европе такую рябую кукушку.

— Рябую?!. — воскликнула Маша. — Что за вздор! Да у тебя и следа ряби на лице не останется.

— На то мы вашим рукам воли не давали, пока вы были без сознания, — засмеялся доктор. — Еще я церемонился: ну, как же так барышню обижать? Ручки ей связывать, словно грабительнице, думаю, a вот эта ваша подруга — прекрепко полотенцем вас связывала, право!

— A кто меня надоумил? Кто первый это велел? — отшучивалась Савина. — Я до того перепугалась, голову потеряла, что и сообразить-то ничего не могла, только и думала об одном: чтоб ты жива была, a вот Антон Петрович не забыл ничего… Если ты не обезображена, можешь его благодарить…

— A если вы теперь с нами беседуете, a через месяц будете нам с ней письма из Парижа писать, так не меня, a вот эту барышню должны благодарить, — прервал доктор. — Мы, доктора, ничего без неё не поделали бы! Вас не лекарства, a неусыпный уход спас, Наденька. Так-то! Надо правду сказать: у неё, Бог милостив, не будет ничего, но она сознательно, ни минуты не колеблясь, готова была за вас всю жизнь положить.

— Бог с вами, Антон Петрович! Что тут такого? У вас в больницах сестры милосердия всякий день то же самое для совершенно посторонних делают. Уж будто всем надо заражаться!

— Не надобно, но можно заразиться, и очень легко, — сказала Надежда Николаевна, глубоко растроганная. — И вот видишь, какая я гадкая эгоистка! — прибавила она, сжимая руку своей приятельнице. — Теперь я сознаю, что делаю; мне бы надо гнать тебя, a я вот держу тебя при себе…

— Да если б ты и не держала, я бы сама не ушла, — прервала Савина. — я дала себе слово, что сдам тебя Николаю Николаевичу, и больше никому; так и сделаю. Я ведь тоже держу свои обещания и нарушать их никому не позволю…

— A разве кто-нибудь повинен в таком посягательстве? — с удовольствием покуривая, спросил доктор.

— Нет… Это раз Надя меня упрекала. Я запомнила её фразу навсегда. Помнишь?.. «Кто посягает на исполнение чужого слова, тот сам своих обещаний в грош не ставит!» — напомнила она её слова.

— О, я никогда этого не делала, ты не можешь в этом упрекнуть меня, Маня!.. A вот, я теперь тебе докажу, что и у меня память хорошая! Кто говорил мне когда-то: «Долг платежом красен, a с меня какой платеж?».. Помнишь?.. И не права ли я была, когда отвечала тебе: «Почем ты знаешь, что я от тебя потребую? Может быть, тебе придется во сто раз больше воздать мне». A что?.. Не по-моему вышло?.. Я тебе никогда не жертвовала жизнью или здоровьем, как ты теперь готова была пожертвовать мне… Видишь!

— Видим, барышня, видим! — произнес доктор с особым выражением, которое он старался сделать насмешливым. — И слышим также, что уж вы чересчур много и храбро разговорились: не мешало бы поберечь себя, ради папашиного приезда, — да-с!.. A не то к вечеру еще жар усилится, ночь будет беспокойная, и как раз приедет Николай Николаевич, чтобы мне выговор сделать за то, что я его обманул, похвастался вашим выздоровлением раньше времени.

— Я молчу, молчу, — улыбаясь, прошептала Надя.

— То-то же!.. Помощница моя, извольте отложить личные счеты до более удобного времени и принять построже бразды правления над нашей пациенткой. Еще с недельку ухода — и тогда Бог с ней: пусть на свою волю идет на все четыре стороны и нас не поминает лихом за то, что мы плохо ее выходили.

И доктор уехал в отличном расположении духа, a девушки, хотя Савина в начале и принялась было снова за чтение, но скоро закрыла книгу, увлекшись беседой, в которой главную роль играли не столько мечты и предположения о будущем, сколько общие их гимназические воспоминания. Известно, что в первые годы по окончании курса ничего не бывает приятней для молодежи, как такие воспоминания. Издали, когда весь искус окончен, преоборены все трудности, разрешены недоумения, отравлявшие ученические годы, — даже беды и неудачи того времени представляют привлекательный интерес, утрачивая все, что было в них горького. Все же, сколько-нибудь приятное — удачи, веселье, смешные или забавные происшествия — представляется неиссякаемым источником приятнейших воспоминаний.

Такими-то воспоминаниями Савина умела с удивительной находчивостью постоянно забавлять больную, поддерживать её хорошее расположение духа во время продолжительного её затворничества в темноте и невольной неподвижности. Эта неподвижность особенно тяготила деятельную, всегда живую молодую девушку, когда её болезненная слабость прошла, и она почувствовала возвращение сил и прежней энергии. Это случилось почти одновременно с возвращением отца её, через четыре недели после первого дня её болезни. Описывать радость свидания отца и дочери, глубокое чувство признательности, с каким генерал отнесся к доктору и в особенности к подруге своей дочери, которой она, по свидетельству Антона Петровича, была обязана жизнью больше, чем ему самому, — мы не станем.

Теперь мы расстанемся с Надей и отцом её. Пусть себе благополучно путешествуют, сил и знании набираются, на пользу себе и другим, их окружающим. Они выехали в начале августа. Перед отъездом генерал съездил на два дня в деревню проститься с семьей, но Наденька с ним не поехала: Антов Петрович решил, что это лишнее, что лучше ей еще поберечься несколько деньков перед путешествием. Зато отец привез ей оттуда множество поцелуев, поклонов в три письма: от мачехи и гувернантки, в которых, хотя выражалось много пожеланий, благодарностей от Софьи Никандровны и восторженных похвал её « героизму» от m-lle Naquet, но все же было еще больше поручений в парижские магазины от той и другой; a также пребольшое, премилое и пребезграмотное письмо от Клавдии, которая просила её не забывать, писать ей почаще и купить для неё в Париже и Лондоне что-нибудь особенное, — какое-нибудь такоелакомство, какого в России нет, «на пробу», для того, чтоб ей только «знать, чем маленькие англичане и французы лакомятся?» Это письмо насмешило Надежду Николаевну.

— По крайней мере, верна себе, — сказала она Савиной. — Цельная натура и искренняя; совсем бы хороший человечек, если б не такая ужасная лакомка!..

— Это пройдет с летами, — заметила Савина. — Особенно, если ты ею займешься, a она этого, право, стоит: добрая девочка, такая благодарная и правдивая!.. Если б ты слышала, как она упрашивала не отправлять ее в деревню, позволить ей за тобой смотреть… Хорошая девочка!

— Да, — вздохнув, отвечала Надя, — я была бы очень рада, если б то же можно было сказать о двух старших.

Через два дня после этого разговора Надежда Николаевна и Николай Николаевич Молоховы благополучно отбыли на три месяца за границу.

Наши подруги расстались временно, но, конечно, и в последующей жизни они всегда останутся верны друг другу как в горестях, так и в радостях, несмотря на всю разность их среды и обстановки.