— Ну что ты все про это... — досадливо отмахнулся мальчик, — ты мне лучше еще про царицу расскажи!

— О молодость, молодость, как ты безжалостно расточительна к себе! Я ему рассказываю самое интересное — как он получил в дар самое дорогое на свете — жизнь! А он просит рассказать о суете сует...

— Дедушка, а она обо... мне... так и не вспомнила... потом?

Старик нежно погладил по щеке мальчика.

— Почему же не вспомнила? После того как мы с тобой оправились и разжирели на царских харчах, мне стало невмоготу переносить безделье. И мы с тобой и еще один парень... не хочется больше говорить, и не потому, что он калека, — хромой и косой, а потому, что он — существо злобное, жадное, увечный душой. Но потом подрос ты, и мы расстались с этим парнем — слава богам. А встретились мы с царицей на пиру, который закатил хлебосольный Беварасп — вождь гузов. Вот тогда-то она спросила меня: "Как там мой крестник? Живой?" Я ответил, что не просто живой, а шалун, каких редко встретишь. Она попросила показать тебя, прибавив при этом: "Я же ему пуповинная мать!"

— Так и сказала — "пуповинная мать"?

— Да, так и сказала. И я повел ее в юрту старшего сына Бевараспа, где ты находился, и она долго-долго смотрела на тебя. Я это чувствовал...

— Я не помню этого, дедушка!

— Еще бы помнил! Ты от долгого пути так утомился, что проспал весь праздник и все никак не мог выспаться. Мал же еще был.

— Как жалко. Ну, а что было потом?

— Поглаживая тебя, спящего, я почему-то расчувствовался и еще раз поблагодарил царицу за ее заботу о сироте...

— А она? — с жадным любопытством спросил Ширак.

— А она, продолжая на тебя смотреть, шепотом спросила: "Как ты назвал его, мудрый Зал?" Царица всегда была снисходительна ко мне... да-а... "Ширак", — ответил я ей. "Ширак? — переспросила она задумчиво, повторила: — Ширак. Но Ширак — это "луч", это и "зрачок", так в каком же смысле ты его назвал — луч или зрачок?" — "И в том и в другом, — ответил я. — Он для меня как луч во мраке ночи, и в то же время он — мой зрачок в этом мире". Царица немного помолчала, а затем как-то проникновенно сказала: "Ты дал хорошее имя, мой Зал, — и весело добавила: — Я хотела отобрать его у тебя, но удачное имя, которое ты дал своему приемышу, решает дело в твою пользу. Не могу же я лишать зрачка нашего знаменитого певца-сказителя! — и опять проникновенно сказала: — Научи его любить свою землю так, как ты любишь ее сам, мудрый Зал!"

Ширак вздохнул.

— Наверное, хорошо, что я остался с тобой, дедушка. Я ведь так тебя люблю! — воскликнул мальчик, но тут же с непосредственностью, тихо добавил: — И ее...

Зал сделал вид, что не услышал этого первого признания, обращенного к женщине, своего приемыша.

— Дедушка, может быть, пойдем уже дальше и еще засветлело успеем в аул к усуням?

— Посидим еще немножко. Стар становлюсь — устаю быстро...

— Тогда зачем отказался от коня, которого тебе дарили тохары? Да и раньше тебе сколько раз предлагали самых лучших...

— Чтобы знать и любить свою родную землю, — надо ее не чужими ногами топтать.. Когда своими ногами исходишь ее из конца в конец, когда ее ощутишь всем телом, когда ее запах будешь обонять вот так, а не сидя на коне, тогда она станет для тебя милее всего на свете, даже своими морщинками, как родная мать...

— А какая была моя мать? Я даже не знаю… — с печалью сказал маленький Ширак.

— Твоя мать была простой кочевницей и... великой женщиной, мой мальчик.

Старик и мальчик помолчали. Ширак, встрепенувшись, сказал:

— Давай-ка, дедушка, я приготовлю тебе твою еду.

Ширак проворно расстелил домотканый шерстяной плат, который иногда служил им одеялом. Затем вынул из походной торбы-куржума нехитрую снедь и мягкий козий желудок специальной обработки, в который обыкновенно наливали простоквашу или кислое молоко-айран. Налив айрана в небольшую деревянную чашку, он накрошил туда слегка зачерствевшую лепешку, испеченную на угольках между двумя раскаленными сковородками. Ласково взяв руку старика, он вложил в нее чащу с пищей, а сам вонзил свои молодые крепкие зубы в твердую лепешку, приготовив на закуску кусок овечьего сыра. Зачерствевшая лепешка аппетитно захрустела на его зубах. Старик глотал мелкими глоточками и мелко-мелко перетирал беззубыми деснами хлебные крошки. Он быстро насытился и, словно продолжая прерванную мысль, со вздохом проговорил:

— Теперь быстро устают ноги, не то, что прежде. Бывало, шагал от зари до зари, не зная усталости...

Ширак ополоснул чашку старика в степном ручейке, протекавшем рядышком — путники всегда выбирают место для отдыха возле водицы. Убрал остатки пищи в переметную суму. Туда же сунул, перетянув веревочкой из жил горлышко, и желудочек с айраном. В это время Зал вдруг встрепенулся.

— Что ты, дедушка? — встревожился Ширак.

— Кто-то едет сюда, мой мальчик,

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу конский топот.

Ширак стал вглядываться вдаль, потом радостно воскликнул:

— Ой, и вправду, дедушка! Кто-то едет одвуконь. Ну и слух у тебя — как у филина!

— По-моему, я и сам на филина похож...

— Нет, дедушка, ты у меня самый красивый — прямо как царица Томирис!

Зал захлебнулся в старческом смехе — скрипучем и хриплом.

— Ой, не могу! Хи-хи-хи! Не поблагодарила бы тебя царица, если бы это услышала!

— Ты даже красивей! — сердито сказал Ширак и отвернулся.

Зал закатился, захлебнулся и натужно закашлялся. Подскакавший одвуконный джигит вскричал:

— Ого! Да у вас тут полное веселье! А я сбился с ног, разыскивая вас, почтенный Зал. Тохары говорят, что ушли, дескать, спозаранку, когда весь аул спал еще без задних ног. А куда ушли — не знаем. То ли на восход, к сакаравакам, то ли на закат — к усуням, то ли на север к кангюям, то ли на полдень — к аланам. Я подумал-подумал и спросил: "Тохары, а с кем вы во вражде?" "С усунями", — ответили тохары. "Значит, мирить пошел", — подумал я и повернул коня на закат — к усуням.

— Молодец! Догадлив, джигит! — похвалил Зал, — а с чем пожаловал? Спешил ведь — одвуконь шел.

— А ты, случаем, не прозрел, почтенный Зал? Откуда знаешь, что я одвуконь?

— Я слепой, но не глухой, глупый джигит, — сердито ответил Зал.

— Дедушка тебя услышал еще тогда, когда тебя-то еще и видно-то не было! — обидевшись за дедушку, буркнул Ширак.

— Так почему спешил? — снова спросил нетерпеливо Зал. Случилось что?

— Царица послала. Найди, говорит, и привези немедля. А я устал, как собака. Две недели без сна и покоя таскался за персом по всей степи, а вот теперь... за вами.

— За каким персом, джигит?

— Да, за послом, что их, персидский, царь, к нашей царице послал. Получив весть от хорезмского царя об этом после, наша высокая царица сказала: "Встретить и сопровождать!" — вот мы и таскались за ним, а он по степи туда-сюда, туда-сюда, а к царице ехать-то не торопится — лазутчик, наверное. То в кузницу заберется и смотрит, как куются наши акинаки, то к мастерам по лукам — как луки гнут, смотрит. Ну любопытный — страсть! Даже вашего брата, сказителей, собирал и просил, чтобы наши боевые песни пели. И поверь, почтенный Зал, целыми днями их без отдыха слушал. Тебя бы он, наверное, и ночью тоже слушал, — неуклюже польстил воин.

— Ай да перс, ай да молодец! Ты прав, джигит, лазутчик твой перс и лазутчик умный и хитрый. Он же наши сказания слушал, чтобы знать, как сражаются саки, каков у нас боевой порядок войск! Во всех богатырских сказаниях рассказывается о битвах, сражениях, поединках, джигит. Во всех! Ловок, перс, ловок!

— Ишь ты! Да ведь и взаправду в наших сказаниях говорится о битвах и сражениях. Как идет в бой правое крыло и как левое, а центр принимает удар на себя. Рассказывается о любимых приемах наших батыров и о несравненной меткости наших лучников, попадающих на выбор в глаз противника!

— Неужели войну привез перс?

— Урахг! Наша царица и ее "бешеные" покажут этим персам!

— Молчи, несмышленыш, не говори так! Война не радость, а большое несчастье и горе. Война — это море крови, море слез, мой мальчик.