Зал не забыл оскорбления, но отринул от себя личную обиду и прибыл в стан царицы, к ее великой радости.

Ни горе, ни гнев еще не остыли в сердце Томирис, и она накануне битвы отдала свой знаменитый страшный приказ: не оставлять в живых ни одного вражеского сарбаза и уничтожать без всякой пощады всех подряд, за исключением только Кира. Его-то она хотела взять непременно живым. И если остались в живых жалкие останки великого воинства персов, то это потому, что на следующий день царица отменила свой кровожадный приказ.

Битва поистине была упорной и жестокой. Глазами Зала был в этот день Ширак. Мальчишка не отрывал горячего взора от поля боя и с упоением рассказывал о виденном своему дедушке. Как хотелось Шираку мчаться в огонь сражения вместе с великолепными "бешеными"! Как тревожно сжалось его сердце, когда он услышал твердую поступь непобедимых "бессмертных", сметающих все на своем пути. Тревожно оглянувшись, зоркий мальчик увидел семитысячный отряд степных амазонок, тайно, ущельями и оврагами подтянувшихся к полю боя и стеной вставших за холмом, на котором одиноко маячила великая всадница — грозная воительница Томирис — царица массагетов. Сердце Ширака затрепетало от великой любви к этой женщине, когда он увидел ее летящей впереди страшных в своей ярости массагеток, с развевающимися золотыми волосами — огненную и прекрасную. Она не могла не победить — и она победила!

Победа над Киром превратила царицу массагетов Томирис в божество в глазах кочевников. Еще больше поднялся и укрепился ее авторитет после того, как она покарала предателя Бахтияра, хотя он был ее любовником и об этом знала вся степь. И окончательно она завоевала сердца простых массагетов и массагеток тем, что, устроив грандиозные поминки своему мужу Рустаму, она три дня простояла на коленях на самой вершине могучего кургана без еды и питья, вымаливая прощение за свою несправедливость по отношению к нему. Такое покаяние столь гордой царицы тронуло сердце ее подданных, и они наконец-то простили ей ее грех — связь с Бахтияром и измену Рустаму. Умная и честолюбивая царица знала, что победа над Киром взметнула ее на самый гребень славы и хотела остаться чистой, без единого пятнышка в глазах грядущего потомства. Расчет также играл свою роль — возвышая себя, она стремилась, теперь уже окончательно сломив вождей, стать полновластной хозяйкой в степи и осуществить свои далёко идущие планы — объединение всех сакских племен под своим началом. Конечно, это было неосуществимо, но размах этих планов соответствовал характеру ее личности. Томирис была рождена для великих свершений!

Ко всеобщему удивлению, Зал так и не сложил победную песнь о войне с Киром. Мало того, он принял затворничество. Томирис, считая, что ее раскаяние не смягчило знаменитого автора сказания о Рустаме, была уязвлена тем, что ее деяния, в отличие от подвига Рустама, Зал посчитал не достойными своего внимания. А певец исчез. Проходили дни, а Зала все не было. Не собирал он шумные сборища в аулах кочевников. Поползли неясные слухи. Как всегда бывает в таких слухах, появились очевидцы, видевшие старого певца то там, то здесь. Многие решили, что певец ушел из степей массагетов, благо, что в этом мире и помимо массагетов немало сакских племен, раскинувшихся по всему свету. Постепенно умолкли разговоры о старом певце и остались жить лишь его неумирающие песни и сказания, да еще вспомянут со вздохом его сверстники, которых оставалось все меньше и меньше. Свято место пусто не бывает, а степь никогда не оскудевала на талантливых певцов-сказителей, хранящих в своей изумительной памяти множество строф из бесчисленного количества былин и сказаний, к этому кладезю народной мудрости они добавляли свои творения. К сожалению, все это богатство не нашло отражения ни в камне, ни в глине, ни на пергаменте, ни на папирусе. У массагетов появились новые любимые сказители, собирающие шумные толпы, как совсем недавно — Зал. Такова людская память — так проходит мирская слава.

Зал не покинул родных степей. Он просто скрылся от людей. Он поселился на одном из бесчисленных островков в камышовых зарослях устья Яксарта, при впадении его в Аральское море. Море называли еще Сакским или Хорасмийским. Они — Зал и Ширак — нашли на этом островке заброшенную хижину-времянку, которая, вероятнее всего, была сооружена какими-то массагетами из племени абиев — искусных рыбаков и отважных мореходов, на утлых лодчонках бесстрашно бороздящих бурное и капризное море. Прочие массагеты презрительно называли абиев "рыбоедами", но за глаза, потому что обидеть это дружное и сильное племя вслух было небезопасно. Массагетские племена, всецело зависящие от благополучия своих стад и табунов, могли за единственный джут из цветущего племени превратиться в жалкий людской сброд, а абии, благодаря дарам моря, относительно легче переносили подобные гибельные для степи бедствия. А поэтому в калейдоскопе кочевой жизни, когда вчерашние племена-гегемоны уступали другим первенство, скатываясь из-за мора, неудачной войны на низшую ступень, ситуация менялась — абии постоянно находились в течение долгого времени в группе племен-гегемонов, и это способствовало высокому авторитету этого племени.

Что же заставило знаменитого певца-поэта удалиться в добровольное уединение и выбрать столь пустынное место, скрытое от людских глаз? Сделать это вынудило Зала великое горе, худшее из несчастий, которое может постигнуть большого творца прекрасного — творческое бессилие! Он это с ужасом понял по тому равнодушию, с которым внимал горячей, сбивчивой речи Ширака, живоописующего перипетии битвы, в которой решалась судьба родины, судьба его народа. Его сердце — сердце великого патриота — билось ровно! После победы ликующий народ ждал от него торжествующей песни, лучше которой еще не слышал мир, а ему на ум вместо чеканных и возвышенных строф приходили жалкие, никчемные слова... Это была смерть при жизни. И он бежал от стыда и позора, еще надеясь возродиться вдали от суеты. Шли дни, недели, месяцы, а вдохновение не приходило. Исчез Зал — великий певец, совесть и мудрость массагетов, вместо него появился мелочный и злобный старик, доводивший не раз Ширака до слез своими бесконечными придирками. Ширак ужаснулся такой перемене доброго и ласкового деда, всегда относившегося к своему приемышу с трогательной заботой и любовью. Зал и сам страдал не меньше, но, приговорив себя к лютой смерти в одиночестве, стремился стать невыносимым и выжить Ширака. Не мог же мальчик — здоровый и жизнерадостный — терпеть бесконечно такую жизнь. Тем более что если Зал мог довольствоваться малым, то растущему организму Ширака надо было много еды. Самое интересное, что, несмотря на скитальческую жизнь, Ширак рос неприспособленным к суровой жизни и даже избалованным ребенком. Он не знал никакого труда, кроме пешей ходьбы, а нередко он передвигался на коне или в кибитке. В аулах, где он появлялся с Залом, его баловали, подсовывали лучшие куски во время еды. Его ласкали девушки и женщины, со снисхождением к его шалостям относились джигиты и мужи массагетов. Он рос в атмосфере вседозволенности и никогда не знал наказания. Но Зал ошибся в своих предвидениях — Ширак не покинул деда. Он тихо плакал от незаслуженных обид, питался тем, что не всегда успешно ловил рыбу, различных грызунов — сусликов, выдр, мышей, крыс, выкапывал съедобные коренья, обгладывал молодые побеги тугайных кустарников, собирал ягоды. Ему приходилось очень трудно, дни тянулись невыносимо нудные, характер старика становился все неприятней и неприятней, но Ширак переламывал себя и все также бережно и уважительно относился к Залу. Таким — чистым, честным и благородным воспитал его сам Зал: Ширак услышал первые слова и они были о добре, чести и доблести. Ширак вырос в атмосфере любви и уже не мог огрубеть душой — чувствительной и поэтичной. Для Ширака этот озлобленный старик был просто больным человеком, требовавшим заботы и ухода, и он никогда не забывал, что это самый умный, самый добрый, самый ласковый человек на свете. И нет для Ширака никого добрее и ближе этого человека.