События уже показали всем, что мятеж Франко и Мола не простой офицерский бунт кучки заговорщиков, а тщательно подготовленный поход международного фашизма на демократию. Мятеж вызвал в Испании гражданскую войну, грозившую затянуться. Место Зинна было там, на полях сражений Андалузии и Каталонии, на боевых рубежах Кастилии, Наварры и Астурии! Все звало его туда. Неожиданная задержка с французской визой выводила его из себя.
Что же привлекало его в этот душный вечер в летний театр, да ещё прямо ко второму акту?.. Только название пьесы «Салют, Испания!..»
Широкая дверь театрального фойе отворилась. В сад хлынула публика. Зинн не заметил, как к нему подошёл небольшого роста крепыш с круглым добродушным лицом, словно освещённым сиянием весёлых, немного лукавых глаз. Человек этот положил на плечо Зинну небольшую крепкую руку с короткими сильными пальцами. На хорошем немецком языке сказал:
— Товарищ Зинн грустит?
Это было сказано с тем особенным задорным добродушием, по которому Зинн сразу и безошибочно узнал Иштвана Бартока, старого знакомца, венгерского коммуниста, поселившегося после мировой войны в России и ставшего теперь популярным советским писателем.
— Я думал, тебя давно нет в Москве, — сказал Барток, подсаживаясь к Зинну.
Зинн с досадою рассказал о затруднениях с визами:
— Я мог ждать чего угодно, но не того, что встречу препятствия со стороны французского посольства.
— Чем французские правые социалисты лучше других? — с усмешкою спросил Барток.
Зинн сердито посмотрел на него.
— Я не хочу, чтобы сейчас меня лишали права драться за свободу испанских рабочих, как я дрался за свободу наших немецких рабочих, как готов драться на любых баррикадах, где будет итти бой с реакцией! Не хочу, чтобы мне мешал кто бы то ни было, во имя чего бы то ни было…
Барток взял Зинна под руку и повёл в боковую аллею, где не было публики.
— Я тебя не только люблю, Гюнтер, но и знаю. Поэтому… поступай так, как тебе подсказывает совесть революционера. Иди туда, куда она тебя зовёт. — Барток усмехнулся и заглянул ему в глаза. — Вот там-то мы с тобой и встретимся!
— Ты… ты шутишь?!
Вместо ответа Барток кивнул в сторону театра, откуда доносился звонок.
— Антракт окончен!
Они вошли в зал.
Взволнованный разговором с Бартоком, Зинн не очень внимательно следил за спектаклем. Ему не сразу удалось взять себя в руки.
Генерал на сцене отдал приказ:
«Выставить живую баррикаду!»
Фашисты схватили женщин и построили их в одну линию во главе с матерью молодой героини Люсии.
Фашистские солдаты стали за этой живой преградой.
Смолкли выстрелы республиканцев…
Тогда старая мать крикнула:
«Стреляйте, братья! За нами стоят фашисты. Я благословляю пулю, которая пронзит меня!.. Стреляйте…»
С этого момента Зинн уже не мог оторваться от сцены. Забыл все, кроме того, что видел перед собою: простой испанский народ, истекающий кровью, пылающий негодованием и беспощадной ненавистью к фашизму, благородный и свободолюбивый испанский народ…
Шествие с останками юной Люсии приближалось к рампе. Звуки траурного марша стихали.
Мать: «Прощай. Я уже все сказала, провожая тебя… Если бы я имела четвёртую дочь, я сказала бы ей, как когда-то тебе, Люсия: теперь иди!»
Пассионария обнимает старую мать и восклицает:
«Я хотела бы быть твоей четвёртой дочерью!»
Зинн вскочил. Он больше не мог сидеть; он хотел туда — на каменное плато Гвадаррамы.
Занавес опущен, но рукоплескания не умолкали. Сквозь них прорвался откуда-то из задних рядов крик:
— Салют, Испания!
И сквозь непрекращающийся плеск ладоней хор сотен голосов подхватил:
— Салют, Испания!
И вдруг крики смолкли. Пробежав между рядами, двумя большими прыжками миновав трап над оркестром, Зинн выбежал к рампе. Широкоплечий, крепкий, с мужественным лицом, с откинутыми назад русыми волосами, он стоял, подняв кулак приветствия Красного фронта. Это был крепкий, жилистый кулак рабочего.
Над залом пронёсся хлещущий сталью гнева и боевого накала баритон Зинна:
Скрипка в оркестре неуверенно подхватила мотив. Потом флейта, рожок, фортепиано. Через минуту весь оркестр уверенно аккомпанировал певцу, все стоявшему со сжатым кулаком и посылавшему в зал слова страстного призыва.
Пели скрипки.
Все дружней и уверенней зал отзывался на клич певца:
Снова взвился занавес, и актёры — одни уже в пиджаках, другие ещё в театральных костюмах, наполовину разгримированные, — построились за спиною Зинна, подхватили песню…
Когда Зинн сошёл со сцены, Барток взял его за руку.
— Ты тот же, что и был. Ты настоящий парень!
Зинн отёр вспотевшее лицо.
— Идём же, — сказал Барток, — выпьем, как старые солдаты, за то, чтобы ты и там пел так же!
— Там я буду драться!
Барток тряхнул головой:
— Хорошая песня стоит десятка винтовок!
— Винтовка, прежде всего винтовка, Иштван.
— Песня и винтовка. А вот я… я должен буду оставить перо тут. На войне нельзя быть и писателем и солдатом… Или можно?.. Писателем-солдатом… Я ещё не знаю.
Зинн удивлённо посмотрел на него.
— Куда ты меня тащишь?
— Я же сказал: по стакану вина.
— Сначала я должен послать телеграмму Руди Цихауэру. Ты его, кажется, не знаешь.
— Нет.
— Отличный малый. Он должен быть там же, где и мы.
— Смотри! Лишние люди…
— О, это настоящий человек. И какой художник! Смотри-ка: писатель, художник и певец!
— Писателя можешь вычеркнуть, он останется здесь.
— Так три солдата.
— Это пойдёт!
И, усевшись за столик под открытым небом, подальше от веранды с оркестром, Барток приказал подать вина.
