Я за весь вечер потанцевала только с Поздняковым, не потому, что кавалеров больше не нашлось, а потому что чувствовала еще небольшую слабость после болезни. Тем не менее, Елизавета Михайловна, прежде чем покинуть Дворянское собрание, успела станцевать несколько туров вальса. По всему было заметно, что она пришлась, как это говорится, ко двору и пользовалась большой популярностью среди наших кавалеров. Да и супруг ее тоже, надо сказать, на месте не сидел, не то, чтобы протанцевал весь вечер, но все же…

Я, пожалуй, обратила внимание только на графа Успенского, молодого и весьма привлекательного человека, одного из лучших наших женихов. Точнее, даже не на него, а на то, как переглядывались они с Селезневой. Не удивлюсь, подумала я, если Вадим Сергеевич, так звали Успенского, вскорости станет в генеральском доме частым гостем.

С бала я уехала сразу после Селезневых, сославшись на слабость. Владимир Алексеевич был очень мил и даже проводил меня, напомнив о том, что я обещала быть в субботу у его кузена на обеде. Мы попрощались, и я поехала домой, совершенно уставшая от непривычного шума, от музыки, лиц, освещения. Да, думала я, все же даже такой перерыв в светских развлечениях неминуемо сказывается на нашем восприятии…

Здесь, милый читатель, позвольте ненадолго возникнуть мне. Дело в том, что дальнейшие несколько страниц текста местами просто невозможно разобрать, во-первых, из-за того, что чернила выцвели, а во-вторых, из-за того, что писаны они на французском, а я, к моему великому сожалению, небольшой знаток французского языка. Но в целом, могу сказать, что говорится здесь о том самом обеде у Селезневых, причем с подробным описанием блюд. А я и тут не обладаю обширными познаниями и даже сам не могу понять, что обозначают те или иные названия. Посему прощу прощения и пропускаю несколько страниц, чтобы не утомлять вас дословным пересказом и перейти непосредственно к действиям, имеющим прямое отношение к сюжету повести.

Так прошло чуть больше месяца…

Выяснилось, что генерал, выйдя в отставку, решил не просто погостить в нашем городе несколько дней, а пожить здесь хотя бы два-три года, отдохнуть, как он выразился, от столичного шума и суеты.

Двадцать второго февраля я была приглашена к Селезневым на обед в честь маленького Николая Валерьевича. Мальчику исполнялось три годика и родители, не чаявшие души в своем малыше, решили устроить самый настоящий праздник. Среди приглашенных не было нашего губернатора, он уехал в столицу по каким-то там делам, и, несмотря на то, что всего приглашенных было человек тридцать – совсем немного, праздник удался на славу.

Ника, так звали в семье младшего Селезнева, от обилия подарков буквально светился. Мальчуган он был крепенький, сообразительный и шустрый. Я и сама его успела полюбить с тех пор, как впервые увидела, оказавшись на обеде у Селезневых. Ника был похож на отца – те же ореховые глаза и каштановые кудри, да и по характеру, скорее был в папеньку, нежели в маменьку. А его сестрица, моя тезка, наоборот, вела себя очень сдержанно и благообразно, особенно для девочки восьми лет. У нее были русые волосы и голубые глаза и, как мне подумалось, из нее могла получиться в будущем настоящая красавица, ничем не хуже маменьки.

Селезневы принимали просто, в доме у них царила атмосфера благодушия и искреннего гостеприимства, что было очень приятно. С детьми они не были строги, скорее даже наоборот. Дети имели практически полную свободу, проводили немало времени с родителями, что по нынешним временам все же редкость. В столице, как рассказали мне, за младшими Селезневыми приглядывала гувернантка, француженка по происхождению, как говорили, дама строгая. Сейчас мадемуазель Эттингер была отпущена к своим родным, обосновавшимся где-то на водах, и ее приезда ожидали на масленой, а пока за детьми присматривала горничная Глаша.

Глафира была обучена грамоте, в доме служила с самого детства, отличалась спокойным и ровным характером, сообразительностью, что так ценится в хороших слугах, и пользовалась у Елизаветы Михайловны доверием, к тому же, дети свою Глашу просто обожали. Внешности девушка была приятной и неброской, с длинной светло-русой косой, в теле, с широкоскулым лицом, большими серыми глазами и улыбчивым ртом.

За прошедшее время я уже успела сдружиться с Елизаветой Михайловной, бывала у них в доме довольно часто и принимали меня там запросто, как свою. Из нашего общества таким расположением пользовался, за исключением кузена генерала, только граф Успенский. Как я и подумала еще на январском балу, этот молодой и блистательный человек, хотя и немного шалопай, ухаживал за Елизаветой Михайловной трепетно, но настойчиво. Признаюсь, меня несколько удивляло то спокойствие, с которым к ухаживаниям Успенского относился Валерий Никифорович, но потом я решила, что он, возможно, просто доверяет своей супруге. К слову сказать, Елизавета Михайловна принимала ухаживания Вадима Сергеевича с легкой, едва насмешливой улыбкой, но ни разу в моем присутствии не позволила себе ничего лишнего. Так что и меня перестали терзать сомнения относительно ее верности генералу и доброго ее имени.

Однако вернусь к приему в честь маленького Ники. По этому поводу мальчика впервые нарядили в костюмчик а-ля гренадер и этот наряд, судя по всему, пришелся ему по вкусу. Я приехала одной из первых. Поздоровавшись с хозяевами и подарив маленькому Нике замечательную, английского производства, деревянную лошадку на колесиках, выкрашенную в черный цвет, с густой льняной гривой и хвостом (я выписала ее из столицы, обратившись по случаю в письме к Шурочке с просьбой присмотреть какую-нибудь хорошую игрушку для мальчика), я прошла в угол убранной цветами залы и присела на диван, наблюдая за тем, как Ника, тут же оседлав мой подарок, попросил Глашу покатать его. Горничная сразу же взялась за шелковую уздечку и покатила новоявленного наездника в малую гостиную. Николай Валерьевич, похоже, был доволен и выглядел бравым военным, вооружившись деревянной саблей и то и дело крича своему Буцефалу (или горничной?): «Но! Но!»

Я улыбнулась, наблюдая за мальчуганом. Однако скоро начали съезжаться гости и, спустя короткое время, Николай Валерьевич, получивший все полагающиеся ему подарки, был отправлен в детскую, а гостям объявили, что через два часа будет подан обед в честь именинника.

Оглядев приглашенных, прогуливающихся по комнате в ожидании угощения, я заметила вездесущего господина Позднякова, который, встретившись со мной глазами, вежливо раскланялся с небольшой компанией кавалеров и дам, с которыми он вел какую-то скучно-светскую беседу (это было заметно по безнадежно-тоскующему взгляду госпожи Тереньтевой, а также по едва заметным аристократическим зевкам князя Шипина) и, не спеша, с приятной улыбкой направился в мою сторону.

– Bon suar, – сказал он и наклонился поцеловать мою руку. – Вы прекрасно выглядите, дорогая Екатерина Алексеевна.

– Благодарю вас, Михаил Дмитриевич, – улыбнулась я. – Присаживайтесь, расскажите, как поживаете.

– Mersi, – он сел рядом. – Да что я? Как вы-то поживаете? У меня все по-прежнему: служба, дом и друзья… – он сделал жест рукой. – Кстати, вы знаете последнюю новость?

– О чем? – спросила я.

– О новом столичном назначении, – я изобразила интерес и отрицательно покачала головой.

– Non? – спросил он. – Тогда слушайте. Вы ведь знаете, что в нашей удельной конторе с некоторый пор образовалась вакансия на место управляющего?

– Я кивнула.

– Так вот, сударыня, нам его назначили… Причем, – тут Михаил Дмитриевич сделал большие глаза, – личность весьма интересная… Николай Александрович Мордвинов, сын столичного сенатора, который в начале тридцатых управлял небезызвестным Третьим отделением. Однако сынок, видно, не в отца пошел, – Поздняков слегка усмехнулся. – В сорок девятом привлекался к делу петрашевцев, а в пятьдесят пятом и вовсе был арестован по подозрению в распространении антиправительственных прокламаций в Тамбовской губернии… Представляете?