Нам столько всего нужно было обсудить: его дела, путешествие, здоровье и состояние духа – но, когда наконец мы разжали объятия, оказалось, что брат Жан ла Драпье желает поговорить со мной о суде и событиях, ставших его причини; я почти целый час отвечала на его вопросы, вызванные моими письмами.

По мере того как в моем рассказе появлялись все новые подробности, он становился более задумчивым.

– Матушка, тебе следовало поделиться со мной своими подозрениями, как только они появились, – тихо проговорил он, когда я закончила.

– Почему? – спросила я. – Что ты мог сделать?

– По крайней мере, мог бы тебя утешить.

– Из Авиньона?

– Твои письма служат для меня огромным утешением и приносят радость, как, надеюсь, мои тебе.

Я его обидела.

– Конечно, дорогой мой. Я с нетерпением жду каждого письма и невероятно радуюсь, когда они приходят. Можешь спросить у его преосвященства. – Я вытащила из кармана последнее письмо. – Вот, смотри, какое оно потрепанное. Это потому что я его без конца читаю. Я запоминаю твои послания наизусть, это помогает мне чувствовать тебя рядом.

Он улыбнулся и обнял меня за плечи. Впрочем, улыбка почти сразу погасла, уступив место печали.

– Матушка, мне нужно тебе кое в чем признаться.

Мне редко доводилось видеть такую боль у него на лице.

– Я не говорил об этом, когда умер Мишель, – сказал он, – но должен признаться сейчас, что тогда меня посетили нехорошие мысли.

– Нехорошие мысли? Я не понимаю.

– Я заподозрил кое-кого в этом преступлении, человека, о котором не должен был такого думать.

– Жан… Кого?

– Милорда Жиля.

– Тебе что-то известно о тех событиях, что-то, о чем ты никому не сказал? – едва слышно прошептала я.

– Ничего определенного. Но он странно вел себя после того, как это произошло, – я видел, что он радуется.

– Радуется? Он радовался, что Мишель умер?

– Думаю, да.

То же самое сказал Марсель.

– А теперь я спрошу тебя, почему ты ничего не сказал о твоих подозрениях?

– Матушка, я был тогда ребенком.

– Тебе исполнилось тринадцать, – возразила я. – Почти мужчина. Ты уже приступил к занятиям и начал готовиться к своей будущей жизни.

На его лице появилось выражение, похожее на стыд, но это не был стыд в чистом виде, скорее огорчение.

– Я не осмелился выступить против него. Кроме того, мы не слишком любили друг друга – особенно после того, что случилось с Мишелем. Мы даже разговаривали только в случае крайней необходимости.

– Но я видела, что вы держались друг с другом дружелюбно, даже когда исчез Мишель.

– Главным образом ради тебя, матушка. По молчаливому соглашению. Между нами не было настоящей дружбы, кроме той, что нам навязывали. А к тому времени, когда наши дороги разошлись, между нами возникло нечто вроде ненависти. Я часто спрашиваю себя, не устроил ли мне милорд такое великолепное назначение в Авиньон, чтобы купить мое молчание. Или потому что он чувствовал свою вину.

Я была потрясена.

– Он не знает, что такое вина, – сказала я. – По крайней мере, не знал до последнего времени.

Он с подозрением прищурился.

– А откуда ты знаешь, что он чувствует или не чувствует в последнее время?

– Я с ним разговаривала. И написала тебе об этом в письме несколько дней назад.

– Видимо, мы с ним разминулись в пути. Я его не получил.

Скамейка была слишком жесткой, я поднялась и принялась расхаживать взад и вперед.

– Несколько дней назад, вечером, я навестила его в апартаментах, где его содержат. Здесь, во дворце. Только никому про это не говори, Жан, – попросила я. – Особенно его преосвященству.

По выражению, появившемуся у него на лице, я видела, что он дает свое согласие без особого удовольствия.

– Наверное, он страшно зол на тебя за ту роль, которую ты сыграла в этом деле.

– Он ничего не знает и никогда не узнает. Я передала все, что знала, его преосвященству, а он представил все так, будто инициатива исходила от него.

– Что-то мне не верится, что Жан де Малеструа станет добровольно признаваться в подобных вещах.

– Он сделал это не ради меня, а по приказу герцога Иоанна, который не захотел пачкать руки. – Я снова принялась расхаживать по проходу. – Меня удивит, если станет известно, что они заключили договор с самим Господом по поводу финала этого дела. Что же до гибели Мишеля… Ты меня смутил. В свое первое посещение милорда я о многом с ним беседовала, особенно об убийствах детей, и он признался, что действительно их совершил. Тогда я высказала ему свои подозрения относительно смерти Мишеля. Мой вопрос не застал его врасплох, и он все отрицал. Знаешь, я ему поверила. Он заявил, что любил его как брата и никогда не причинил бы ему вреда.

– Между матерями и сыновьями всегда существуют невысказанные вещи. Даже ложь. Вот почему я подозреваю, что он сказал тебе неправду.

– В таком случае он очень ловко врал. Я его вырастила и, уверяю тебя, прекрасно знаю, когда он говорит правду, а когда нет.

Когда Жан поднялся со скамьи, чтобы подойти ко мне, его коричневое облачение тихонько зашуршало, а кисточки пояса потянулись за ним и оставили четкий след в пыли. Он быстро отряхнул их и сказал:

– Должен признаться, я бы хотел взглянуть на милорда. Мне интересно, что с ним стало с тех пор, как мы были молодыми людьми.

– Ты молодой человек и сейчас.

– Матушка, мне тридцать семь.

– Вот я и говорю, что молодой.

Я молча шагала рядом со своим высоким, красивым сыном, чье неожиданное присутствие было эликсиром для моего измученного сердца. Мадам Катрин Карли не могла бы дать мне более действенного лекарства, чтобы поднять настроение и успокоить душу. Впрочем, я не могла не заметить, что юность действительно от него уходит. Виски начали седеть, хотя короткая стрижка с тонзурой помогала скрыть это, а плоский прежде живот превратился в маленькое брюшко. Я знала, что уже очень скоро Жан будет носить титул монсеньора и положение вынудит его держаться с еще большим достоинством. Хотя он утверждал, что служение Богу доставляет ему радость, она была особой, расцвеченной приглушенными красками.

У меня разрывалось сердце, когда я думала о том, что ему не суждено испытать радостей, которые ждут первых сыновей, выходящих в мир. Иногда я спрашивала себя, довелось ли ему познать женщину. Его заявление о том, что мальчики далеко не все говорят своим матерям, заставило меня задуматься – чего же я не знаю про этого мужчину, произведенного мною на свет и вскормленного моей грудью. Какие тайны хранит он в своем сердце? Случалось ли ему напиваться до потери сознания, страдать от последствий, сидеть около костра и весело хохотать над глупыми шутками своих товарищей, засыпать где придется, а потом просыпаться утром со страшной головной болью и заросшим щетиной лицом?

Его отец вел себя так даже после того, как мы поженились, а я уже была беременна Жаном. Я отчитывала его, когда он приходил домой в таком состоянии, но Этьен всегда с удовольствием вспоминал о тех временах, потому что любил беззаботное настроение и чувство товарищества, которое ему давали подобные вечеринки. У Жана были друзья, но, думаю, они походили на брата Демьена – старательного садовника со странным чувством юмора и отсутствием тяги к приключениям. Единственный брат Жана давно умер, а молочный превратился в существо, недоступное нашему пониманию.

Мы вместе поднялись по ступеням в нижний зал Ла Тур-Нёв и прошли сквозь толпу зрителей, дожидающихся, когда их впустят в зал суда. Время от времени я наклонялась к кому-нибудь из знакомых, моим братьям и сестрам во Христе, и тихонько шептала: «Мой сын», – и слышала в ответ вздохи и разные приятные слова. Жан, казалось, не возражал против того, что его выставляют на обозрение и оценивают.

Неожиданно он остановился и замер в конце коридора, и я вместе с ним, потому что из-за угла с противоположной стороны появился милорд Жиль, который благодаря своему происхождению испробовал все удовольствия, которые может предложить жизнь, включая и ту их часть, что должна была достаться Жану. Его со всех сторон плотным кольцом окружали стражники, но им удалось напустить на себя такой вид, будто порученное им дело для них невероятная честь и они не играют простой роли тюремщиков. Проходя по коридору, обвиняемый бросал взгляды на тех, кто стоял по сторонам; нас было очень много, и занимали мы самое разное положение, но все молчали и не шевелились. Его глаза останавливались то на одном лице, то на другом, но не задерживались на них больше нескольких секунд. Он посмотрел мне прямо в глаза, затем в глаза моему сыну, но не показал, что узнал нас, на его лице застыло полное равнодушие.