— А по-моему, что-то недавно мелькнуло, — вставил кто-то.

— Ай, бросьте! — отмахнулся напористый, сиплый, пахнущий луком. — Слушай лучше меня: я тебе продам кассету с одиннадцатибалльной активной волей, так! — у другого найдешь такую же пассивную, у третьего — гордость, у четвертого — нахальство, у пятого — еще что-то… понял, нет? Соберешь — и вводи себе на благо компании или колонии. С миру по нитке, робкому характер, понял, а?

Долгопол вдруг осознал, что это напирает, дышит в лицо тот поджарый брюнет, отпущенный Порфирием Петровичем, — только сейчас он был без очков, в кепи и кожаной куртке. Выходит, не узнал, подумал Вася, тогда на него тетка наседала с ридикюлем, не до прочих было… Но краем глаза он заметил мелькнувшее за спинами лицо Вани Крика — осунувшееся и небритое, но его, такую челюсть не спутаешь. Внутри у Долгопола похолодело: “крестник”, этот, если присмотрится, не ошибется.

— Так даже велосипед не соберешь, — отмахнулся он от брюнета, — а это все-таки характер. А психическая совместимость? Вались-ка ты!.. Цельный характер нужен, блочный.

— А кем вы там будете, на венерианской суше? — полюбопытствовал кто-то сбоку. — В какие формы воплотитесь?

— Известно, в какие, в венерианские, — сказал Вася. Подумал и добавил: — В кремнийорганические.

— А самоназвание какое будет? — не унимался любопытный.

— Ну, ясно какое…— молвил Долгопол и вдруг с неудовольствием осознал, что это вовсе даже и неясно. В фауне Венеры преобладают рептилии, как на Земле в мезозой; высшая форма их — разумные стратозавры. “Ну, эти, в облачном слое, — лихорадочно соображал Вася, — а на тверди какие? Птерозавры? Нет, это опять-таки летающие. Ихтиозавры? Эти и вовсе из земной палеонтологии, водоплавающие — на Венере морей-озер нет. А как тех, что посуху гуляют: просто “завры”? Или звероящеры? Но почему же “зверо”? Вот сволочи, — неуважительно подумал он о зоологах, — не обозначили все как следует…” (И напрасно, заметим в скобках, подумал он так о них: есть иные названия для древних рептилий, кроме оканчивающихся на “ящер” или “завр”; есть, например “игуанодон”, “мастодонт”, “фтородонт”… впрочем, последний, кажется, не “завр”, а зубная паста. Просто плохо подготовил оператор Долгопол свою легенду, не изучил вопрос — и теперь горит. Без игры. Как в воду глядел Порфирий Петрович.)

— Известно, какие, — продолжал Вася, чувствуя, как на лбу под париком выступает пот, — эти… (“Может, палеозавры? Нет, палео — это древние… вот черт Г”)

— Целинозавры они там будут, — произнес позади знакомый голос. — Или колонизавры.

Все грохнули. Долгопол оглянулся: рядом, прислонясь к стволу клена, стоял пробник, лучший донор Кимерсвильского ОБХС, сдающий тело напрокат. “Как бишь его?.. Спиридон Математикопуло, без определенных занятий, дважды застрелен и регенерировался”. Сейчас он был в тех же мятых черных брюках, в стоптанных туфлях и старой стеганке, раскрытой на голой груди; крупный нос вольных очертаний был так же лилов, и брови над маленькими глазами так же приподняты в философском недоумении. Единственной новью во внешности донора был вызревший под левым глазом синяк: память о перчатке служителя Лаврентия во время последней пробы.

“А он-то меня узнал? — напрягся Вася. — Я в отсеке позади, стоял, ничего не говорил… может, не приметил; Да и сейчас-то я на себя не похож”.

— Уж Спиря ска-ажет!.. Вот к кому, молодой человек, советую подсуетиться, — сказал Долгополу, поднимаясь со скамьи, толстяк в гремящем кассетами пальто. — Голова! Как грится, пьян, да умен. Только найди подход.

Толстяк запахнул пальто, удалился. Другие торговцы тоже разошлись, пересмеиваясь: хоть ничего не всучили долговязому чудику, но малость развлеклись, погрелись — и ладно. Вася и Спиря остались одни.

— А ты не знал, как ответить, — слабо усмехнулся донор. — Тиранозавр, мол, я там буду. С таким характером кто же еще как не тиранозавр!

— Так ведь характера-то еще нету? — Вася поглядел на него с вопросом.

— Можно найти и такой, можно. Только не здесь. Это вещь редкая, коллекционная, на любителя… И никакого особого подхода ко мне не надо, кроме одного, — Спиридон взглянул умоляюще: — Похмели ты меня ради бога. С утра душа скорбит.

В окрестности бывшего вокзала не осталось ни ресторанов, ни баров, зато немало развелось погребков — самодеятельных, будто самозародившихся из психической плесени этого места. Они не имели вывесок, посетители знали их по именам стоявших за стойкой: “У дяди Бори”, “У тети Раи”, “У Настасьи Филипповны”, “У спившегося инопланетянина”… (Последний, впрочем, не разливал вино за стойкой — куда там! — сам околачивался в ожидании дармового стаканчика: полуголый, сутулый и хлипкий, стертой какой-то внешности; в глазах светилось собачье дружелюбие, тоска и жажда. Когда-то, говорили, он прибыл сюда по VII классу, воплотился в превосходное тело молодого мужчины — вкусить земных радостей. Начал с вина, коньяка, рома, вошел во вкус… и так и не вышел. Когда исчерпал запас галактов, принялся обменивать тело на худшее, но с доплатой. Так скатился в нынешнее, кое уже и обменять нельзя, пропил сувениры, личные вещи, одежду. Ему иной раз подносили, спрашивали сочувственно, кто он да откуда? — он же, выпив, только всхлипывал и отворачивался. Откуда бы ни был, возврата нет: психика разрушена, тело ни к черту, из одежды остались только плавки с кармашком… Ах, Земля, коварная планета!

Шесть ступенек вниз, круглые столики на длинной, по грудь человека, ножке; один сорт дешевого, но крепкого вина-шмурдяка, наливаемого в граненый стакан до краев (меньше брать неприлично) из бочки посредством банного крана, и одна конфета на закуску. В каждом погребке попадались Спирины знакомые, свои в доску ребята; донор представлял им своего друга Васю, будущего кремний-органического целинозавра, замечательного парня, которому он, Спиря, во всем поможет — иначе век свободы не видать! Знакомцы жали Васину руку, желали, поздравляли… приходилось из казенных средств похмелять и их.

Сам Спиридон Яковлевич пил бойко, на каждый Васин стакан два своих — и только хорошел: заблестели глаза, голос приобрел богатство интонаций, жесты — точность. В третьем погребке “У Настасьи Филипповны” он вдруг сменил тему.