Все раны заживут,

А там — певцы уйдут,

И короли уйдут.

В чертоги доброты,

Где всяк душой богат,

Что скажешь ты, мой брат,

Кем станешь ты, мой брат,

Что скажешь ты, мой брат.

Пой, Менестрель! Пусть одежда потрепана, а ноги сбиты до крови, пусть живот подводит от голода, а губы потрескались от жажды. Утопая в снегу, спотыкаясь, скользя, меся ледяное крошево — иди. Холод ли пробирает до костей, ветер ли валит с ног — пой.

Когда разоренные дома глядят слепыми провалами окон; когда изголодавшиеся, обобранные до нитки люди бредут по дорогам; когда в протянутую за подаянием ладонь нечего вложить — не умолкай, певец. Пусть кругом твердят, будто нынче не до песен, — пой.

Пой для тех, кто лишился крова, кто напуган и несчастлив. Один боится смерти, другой — увечья, третий — нищеты, четвертый — одиночества. Учи их бесстрашию. Поведай о великой любви и доблести. Пой о золоте хлебов и зелени травы, о синеве неба, тепле дружеской ладони. Покажи раскинувшийся над головой звездный шатер и пылающий диск солнца. Не позволяй людям думать, будто жизнь — только кровь и грязь. Не давай мириться с подлостью. Пусть звучит твой голос, обличая жестокость, трусость, затмевающую разум жадность. Пусть научатся распознавать зло и изгонять его из сердца.

Стучись в сердца. Заставь людей задуматься: зачем пришли в этот мир? Пытались ли сделать его прекраснее? Зачем живут? Что любят? За что умирают?

Пой, когда кажется, что тебя не слышат. Пой для разбойников на дороге, — может, кто и опомнится. Пой для сытых и довольных — пусть знают, не бывает чужой боли. Пой для братьев, схватившихся за ножи, — вдруг помирятся? Пой для матери, потерявшей ребенка, — утешь ее, и она найдет мужество утешить других.

Пой для тех, кто сеет хлеб, печет пироги, сажает деревья, растит детей, — да хватит им сил и терпения.

Пусть голос твой полнится весельем. Люди разучились шутить и смеяться, забыли, — сколько радости в жизни. Там, где звучит смех, нет места страхам. У того, кто умеет посмеяться над собой, не опустятся руки. Смейся, Менестрель.

Смейся над Магистром — тот, кто смешон, не страшен. Должен знать Магистр: не всех ему удалось запугать и купить, не все поклоняются силе и богатству — думают и живут иначе.

Пой для Артура: твой голос — голос сердца.

Пой для Аннабел: поймет — ее любят, за нее сражаются.

Пой для актеров — да будут верны своему ремеслу.

Пой для Гильды с Оружейником — да останутся в жестокие времена так же щедры сердцем.

Пой для Стрелка — пусть выйдет Герой на битву с оборотнем.

И для себя пой, Менестрель, ибо песней живешь.

Актерский фургончик увяз в снегу. Голодные люди и лошади выбивались из сил, пытаясь его вытащить. Два дня назад оттепель поманила обещанием близкой весны, и вдруг снова ударил мороз, повалил снег. Люди барахтались в снегу, выносили из фургончика нехитрый скарб. Овайлю удалось собрать труппу, но о прежних костюмах и декорациях оставалось лишь вздыхать. Никак не добыть было достаточной суммы, чтобы оплатить разрешение выступать в городе. Ходили по маленьким селениям, заработанных денег едва хватало на еду.

Плясунья притопывала, хлопала в ладоши, пытаясь согреться. Они с музыкантами и Менестрелем присоединились к труппе Овайля в окрестностях Арча. На деньги, полученные за представление в замке Дарль, купили фургончик и две телеги — лошадей Овайлю удалось сберечь.

— Дальше дорогу совсем замело, — доложил актер, ходивший на разведку. — Надо поворачивать.

«Поворачивать. Еще сутки голодать». — Плясунья недобрым словом помянула жителей селения, захлопнувших перед актерами двери домов. Обернулась к Овайлю — что решит?

Овайль подозвал Менестреля. Некоторое время они совещались. По жестам Плясунья поняла, что Овайль хотел двигаться вперед, а Менестрель предлагал повернуть. Плясунья подошла ближе.

— Мы направляемся прямиком к Рофту. Еще немного, и наткнемся на королевский лагерь.

— Чепуха, до Рофта далеко, — упорствовал Овайль.

— Вспомните, как встретили нас в Дубравье. Крестьяне напуганы. Говорят, Замутье и Островки разорены. Какие-то отряды налетают среди бела дня, угоняют скот, забирают еду и одежду.

— Чепуха, — рассердился Овайль. — Каралдорцам не прорваться сквозь…

— Каралдорцам? Под Рофтом — наше войско.

— Не хотите же вы сказать, что люди короля, будто разбойники…

— Смотрите! — закричала Плясунья.

Из-за поворота вылетели всадники. Бряцали доспехи, копыта коней взметали рыхлый снег.

— Попались, — как-то чересчур спокойно и отчужденно проговорил Менестрель.

Плясунья коротко вскрикнула и метнулась с дороги в лес, но провалилась в сугроб, упала, а пока поднималась на ноги, фургончик окружили всадники. Насмерть перепуганные актеры сбились в кучу вокруг Овайля и Менестреля. Лицо Овайля посерело — он понял, что сейчас произойдет. Менестрель остановил схватившегося за нож Флейтиста: всех перебьют.

Расширенными от ужаса глазами смотрела Плясунья на всадников. Исхудавшие, на тощих лошадях, в потрепанной одежде; кто в коротком воинском плаще, кто в длинном грубошерстном крестьянском; у кого сквозь прорехи в куртке виднеется кольчуга; и у каждого на поясе меч; лица злые, жестокие; грубые голоса — шайка разбойников!

Шестеро сразу спешились, прочие остались охранять привезенные с собой телеги. Под закрывавшей их холстиной угадывались очертания мешков с мукой. Спешившись, разбойники кинулись выпрягать из фургончика лошадей, принялись алчно рыться в узлах с актерскими костюмами.

Кто-то из актеров попытался остановить грабителей и полетел в снег. «Заберут лошадей и наши жалкие пожитки, мы погибнем», — вертелось в голове Плясуньи.

— Это конец, — произнес стоявший рядом Скрипач.

Произнес, к ужасу Плясуньи, чуть ли не с облегчением — все, больше не нужно бороться, мерзнуть, голодать, трудиться, все тревоги остались позади.

«Нет! Не может быть такого конца!» — едва не закричала Плясунья.

Флейтист толкнул ее к фургону, закрывая собой: покончив с грабежом, вояки могли заняться женщинами. Окоченев от страха, Плясунья качнулась назад, отыскивая глазами вожака. Увидела. И тотчас узнала — раз встретив, этого человека нельзя было забыть, нельзя спутать с кем-то другим. «Драйм! Побратим Артура. Значит, это его люди. Люди короля творят бесчинства».

Один из воинов перерезал запутавшиеся постромки, испуганная лошаденка храпела и прижимала уши.

— Бери как есть, чего копаешься? — орал кто-то из нападавших приятелю, рывшемуся в актерском добре, и сам уже волочил к телеге узел.

Менестрель шагнул вперед. Схватил под уздцы Лихого.

— Драйм!

Драйм опустил к нему глаза. У Плясуньи сердце оборвалось. В один миг представила, как собьют певца с ног, накинут веревку, поволокут по снегу в лагерь, к Артуру — желанную добычу. Флейтист бросился на выручку.

Драйм узнал Менестреля. И вовсе не злобное торжество — неожиданная, невозможная, но совершенно искренняя радость отразилась в его глазах. Поднимая руку, чтобы остановить кинувшегося к Менестрелю дружинника, Драйм скользнул взглядом по лицам актеров. И увидел Плясунью. Хриплый, сорванный голос ударил в уши:

— Назад!

Плясунья прижалась к стенке фургона. Драйм уже не смотрел на нее. Бросив вперед Лихого, огрел мечом плашмя воина, тащившего упиравшуюся, встававшую на дыбы актерскую лошаденку. Воин обернулся — в лице была смесь злобы и удивления, — но поводья не выпустил. Меч Драйма вновь взвился над головой, и воин, отскочив, выпустил лошадь.

— Назад! Прочь!

Драйм развернулся к ворошившему тряпье дружиннику. Тот едва успел швырнуть на снег украденную куртку. Драйм чуть не отсек ему пальцы.

— Не сметь! В седло!

Драйм обезумел от страха. Измученные, озлобленные люди выйдут из повиновения, а тогда… Что будет с девушкой?