– Почему? – прервал его Станислав. – ПОЧЕМУ он раскололся?

– Да какая тебе в сущности разница? Раскололся! Не выдержал чего-то там. Дал слабину… Испугался… Или обманули его. Или просто протрепался – он же трепло. Так чего ради, спрашивается, надо было тебе строить из себя партизана на допросе? В чем смысл?

– Не знаю, – сказал Станислав.

Виконт, конечно же, был прав…

И Галилей был прав. А вот Джордано Бруно – нет. Только смешно было говорить об этом применительно к данному случаю… Не смешно, конечно – смешного тут ничегошеньки не было, а – высокопарно, что ли?.. Неуместно.

– Не знаю, – повторил он.

– В результате, ты теперь у них на крючке, – продолжал Виконт по-прежнему сердито. – Статья сто восемьдесят один – дача заведомо ложных показаний. В любой момент они теперь могут тебя потянуть на цугундер.

– Срок?

– Срок там какой-то небольшой, но какого черта тебе он нужен – даже и небольшой?.. Кстати, на работе ты собираешься об этом обо всем говорить?

– А хрен его знает… Может быть, расскажу Ежеватову. А может быть, и нет.

Виконт отвернулся и захлюпал трубкой. Он не сказал более ни слова, но Станислав прекрасно понял это его хлюпание. «Некоторые недурно устроились: они могут позволить себе выбирать – говорить начальству или НЕ говорить… У вот у некоторых такого выбора нет».

– Не понимаю, – сказал он. – Какого черта они из протокола в протокол тащили эту мою фразу: посадят тебя, Семка… Кстати, я говорил ему это тогда или нет?

Виконт пожал плечами.

– А все остальное ты понимаешь?

– Нет. Не понимаю, зачем упоминал он про Сашку. Не понимаю, при чем тут Каманин… Кстати, ты знаешь, что Каманин, оказывается, дал на меня хороший отзыв?

– И где он, этот отзыв?

– Не знаю… Ч-черт, до чего неохота обо всем об этом на работе рассказывать, е-мае…

Ежеватов выслушал сообщение (краткое, без подробностей), набычив могучий свой лоб с залысинами, и некоторое время потом молча шевелил желваками на впалых загорелых щеках.

– Отпуск дать тебе? – спросил он наконец с напором.

– Зачем?

– А чтоб на п… мозолей не было. Хочешь?

Станислав пожал плечами.

– Тогда – все, – сказал Ежеватов. – В Будапешт хотел тебя в сентябре отправить, теперь – х… тебе, а не Будапешт. Никому больше ничего не говори и пошел работать. Где отчет по по этому е… АНТИТЬЮРИНГу? Три дня простого отчета закончить не можешь, жопа с ручкой!

А Жека Малахов крякал, мотал румяными щеками, сморкался в огромный клетчатый платок, в глаза не смотрел.

– Ну надо же! – сказал он огорченно и озадаченно. – И вел себя, вроде бы, вполне прилично, а все равно – будто в говне искупался.

Станислав промолчал. Он так не считал. Ему казалось, что он вел себя хорошо. Не просто прилично, а – хорошо. Пусть не слишком, может быть, умно, но – честно. В конце концов, честность всегда глуповата. И он честно держался до самого конца, до тех пор, пока был ну хоть какой-нибудь смысл держаться… Однако никто, кажется, кроме него, так не думал.

– Понимаешь, – сказал Жека. – Им ведь надо было от тебя только одно: чтобы ты подтвердил факт РАСПРОСТРАНЕНИЯ. И ты – подтвердил.

– Это не я подтвердил, это Семка подтвердил, а я только с ним не спорил…

– Не существенно. Это для тебя важно, для меня важно: сразу или не сразу, легко или с трудом, сопротивлялся или лег, лапки кверху. А им это все без разницы, их – нравственные императивы не интересуют. Распространял подследственный свои антисоветские сочинения или нет? Да, распространял, что и подтверждается показаниями свидетелей, не состоящих в родстве…

– Что же я, по-твоему, должен был делать? – угрюмо сказал Станислав. – В полный отказ уйти?

– Откуда я знаю! Ты что думаешь, я тебя критикую, что ли? Да ни в малейшей! Я только говорю, что с ними всегда так: сдаешься им – весь в говне, сопротивляешься, можно сказать, до последней капли крови – все равно в говне… Учреждение такое у них, понимаешь? Невозможно побывать там – и чтобы потом не в говне.

– В несознанку надо было уходить, вот что… – сказал Станислав с тоской. – НЕ ЗНАЮ, НЕ ПОМНЮ, НЕ ДОГАДЫВАЮСЬ… «Да, очень может быть, вы и правы, гражданин майор, может быть все это так и было, но я-то этого НЕ ПОМНЮ! Мирлин вот помнит, а я – нет».

– Ну да, ну да. «Он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню, что это было в сарае…» Как же, разбежался! Неужели же ты думаешь, что у них на такого вот ловкача управы не найдется? Найдется, будь спок! ОРГАНЫ!.. Знаешь что: давай Виконта позовем и надеремся. У меня Танька к мамане своей уехала, в деревню, и детей забрала, так что я человек безусловно вольный…

Так они и поступили – Станислав с Виконтом полностью в говне, а Евгений Малахов – в незапятнанно-белых одеждах.

А на третий день, вечерком, часов этак в восемь, позвонил вдруг майор Красногорский, Вениамин Иванович.

– Здравствуйте, Станислав Зиновьевич! – сказал он радостно, будто сто лет не разговаривали. – ОЧЕНЬ хотелось бы вас повидать.

– Когда? – спросил Станислав мрачно.

– Да хоть сейчас, если можно.

– Вы что, и по вечерам работаете? Я так вот – нет. Давайте тогда уж завтра, что ли, с утра… Хотя подождите, завтра суббота…

– Станислав Зиновьевич, голубчик, это я к вам не по делу. Или, говоря точнее, не совсем по делу. Это у меня к вам разговор сугубо личный.

– О чем это у нас с вами может быть сугубо личный разговор?

– Ну, Станислав Зиновьевич! Не по телефону же!..

– А почему бы и не по телефону? Вы же меня клятвенно заверили, что не прослушивается…

– Ах, Станислав Зиновьевич, ну не будьте вы таким въедливым, поверьте, это и ваших интересах тоже, не только в моих…

В общем, договорились так: через час, у Станислава дома, и чтобы недолго – Станислав человек занятой и усталый.

Когда майор ему позвонил по телефону, он валялся на диване и читал (в пятнадцатый раз) «Гиперболоид инженера Гарина». Теперь пришлось имитировать кипучую плодотворную деятельность – на письменный стол, в круг света под фамильную лампу с зеленым абажуром, брошены были в нарочитом деловом беспорядке расчеты по давно забытому договору с Двадцать Вторым СКБ, и даже казенный «хьюлетт» с программным управлением был выставлен напоказ и демонстративно включен, дабы мигали красные цифры на дисплее, и вообще…