Эдсон Чудотворец был возбужден. Он думал о самоубийце, который карабкался на монумент. Он читал какие-то тайные молитвы и одновременно пытался прибегнуть к эмоциональному шантажу:

— Краснобай и Мэр, вы самые щедрые из группы. Я предлагаю, чтобы вы оставались рядом с Учителем, пока мы будем что-нибудь делать для депрессивного…

Даже Димас по прозвищу Рука Ангела, профессор по воровству, мошенник на пути исправления, попытался помешать им. Димас, который все меньше и меньше заикался, вновь стал заикаться:

— Я ос-с-таюсь с вами, доро-ро-гие друзья.

Но ничто не обескураживало воинственную парочку. Мэр, выпятив грудь, словно политик из заштатного городка, сделал первые шаги по направлению к монументу Независимости и провозгласил:

— Голоса оппозиции хотят заткнуть мне рот!

— Только если бы это были голоса вашего бреда, — не сдержавшись, сказал я.

Краснобай снова поиронизировал над нами и бросил вызов нашей крохотной вере:

— Trust in God^[5] и верь в меня также.

Продавец Грез покачал головой. Он был недоволен, наш конфликт раздражал его. Мы теряли время, чрезмерно споря друг с другом.

— Споры являются оправданием для бездействия! Прекратите их. Вы — одна семья.

И он высказал мысль, которая проникла, словно клинок, в наши чувства:

— Знайте, что нищета не интересует не только нищего, но также и тех, кто выступает о ней с речами, чтобы выдвинуться. Будьте действующими лицами в обществе. Действуйте.

Впервые я заметил, что вирус демагогии, который заражал некоторых политических деятелей и с которым я сражался не на жизнь, а на смерть в своих статьях, отравил меня. Бедность, голод, войны, окружающий нас хаос, самоубийства были прекрасными источниками самовыдвижения. Пришло время отреагировать.

В завершение Бартоломеу попытался успокоить нас относительно тех действий, которые они собирались предпринять. Он высказал величайшую правду последнего времени:

— Будьте спокойны, друзья. Мы — сложные умы в поисках упрощения. Мы начнем действовать только в том случае, если у вас не получится.

«Они не станут проще даже за тысячу лет», — подумал я. И сказал Монике и Журеме:

— Кто сможет обуздать их? Эта парочка способна привести в смятение даже дьяволов.

И привела! Только гораздо больше, чем мы себе представляли!

Глава 10

Оцепеневший от страха

Жить в этой семье означало иметь ежедневные сюрпризы, настолько же зрелищные, насколько и патетические. Юный Саломау и Эдсон дернули меня за руку, поторапливая. У нас было опасение, что несчастный уже мертв.

Во время перехода на другую сторону огромной площади мы шли мимо сосен, пальм, акаций, которые мешали нам видеть горизонт и чугунного коня, на которого карабкался юноша. По пути Бартоломеу сказал следующее:

— Суперэго, вы будете нашим гуру!

— Гуру? Я?.. Пусть даже лев замяукает, а кот зарычит! — заявил я, вспомнив о своей тахикардии и непреодолимой подавленности.

Но по большому счету все хотели, чтобы я возглавил миссию. В конце концов, я был наиболее образованными опытным в этой области. За все это время мой разум вышел из-под моего контроля, мою хрупкую смелость похитили, мой дух украли. Мысли изменяли мне. Я думал: «О чем говорить? Каким тоном говорить? Как реагировать? Это к добру не приведет!»

У Барнабе началась одышка, и он из-за своей тучности стал понемногу отставать. Тем не менее, пользуясь моей недостаточной скромностью, он продолжил провоцировать меня.

— Чтобы спасти сумасшедшего, нужен только сумасшедший в квадрате. Шагайте быстрее, дорогой друг, — говорил он между вдохами.

Я посмотрел на Мэра с желанием проглотить его заживо, но сдержался, чтобы не растерять свою и без того небольшую сосредоточенность. Год за годом я готовил каждую лекцию, которую собирался читать, теперь мне приходилось идти незнакомыми путями и без карты. Я старался вспомнить мысли из нашей песни: «Я — путник без компаса и карты. Я — всего лишь путник…», но инертность не покидала меня. Я мечтал о компасе. Внезапно Бартоломеу посмотрел на группу и, продолжая идти, заявил следующее:

— Люди, мы лжем, утверждая, что мы нормальные.

Моника, пребывая в явной напряженности, отреагировала:

— Тогда спрячьте голову и прикусите язык, Бартоломеу.

Несмотря на то нервное состояние, в котором все мы пребывали, Дон Кихот (Краснобай) и его верный оруженосец Санчо Панса (Мэр) были в неизменно праздничном настроении. «Сумасшествие имеет свои преимущества», — подумал я.

Приблизившись к известному месту, мы увидели множество людей. Они были озабочены и встревожены. Некоторые кусали себе пальцы, другие грустно вздыхали. Я посмотрел вверх и увидел молодого человека неполных тридцати лет, заканчивающего свое мучительное карабканье. Думая о том, что Учитель остался в двухстах метрах от зоны опасности и что мне не приходится рассчитывать на его поддержку, я вдруг почувствовал, что мой напряженный мозг совершил скачок. Я тут же заблокировал его работу.

Моника, профессор Журема. и прочие, следовавшие за нами, оставались безмолвны. Барнабе и Бартоломеу шли за нами примерно в двадцати метрах. Они разговаривали друг с другом о явно тривиальных вещах.

Краснобай попросил у Мэра кусок бутерброда. Мэр, видя, что от бутерброда почти ничего не осталось, отказал ему. Я не понимал, как им удавалось сохранять аппетит в столь критической ситуации. Возможно, это объяснялось тем, что их головы не были заняты действительностью.

Возле монумента собралось около пятидесяти человек, которые окружили его полумесяцем. Пожарники еще не прибыли. Здесь находились несколько полицейских, патрулирующих федеральный дворик, но они не были специалистами в этом деле и не знали, что делать. Человек уже забрался на двадцатиметровый столб и теперь карабкался на огромного чугунного коня. В качестве подручного материала у него была всего лишь веревка и крюк. Он часто поскальзывался, бросая тоскливый взгляд на зрителей. Он не был похож ни на альпиниста-любителя, ни на авантюриста — всего лишь обычное человеческое существо на последней стадии боли.

Барнабе и Бартоломеу посмотрели на меня и сказали:

— Ну вот, гуру, что будем делать?

Я, не зная, с чего начать, стал рыться в своих мыслях. Моя жизнь, казалось, пересеклась с жизнью несчастного, я видел себя на его месте, чувствовал себя в нем, но не знал, что делать и как снять его оттуда. К тому же я был подавлен. Напряженность момента и метание моих мыслей пробудили чудовищ, спавших в моем подсознании. Они уже больше не пугали меня, но было неприятно восстанавливать их в памяти.

Юноша, карабкавшийся на монумент, хотел добраться до места, которое существовало только в его скупом воображении. То было место без боли, без плача, без воспоминаний, без ничего. Он, должно быть, пережил свои драмы и, возможно, принял медикаменты или алкоголь, чтобы снять с себя напряжение. А может, он наслушался советов и подсказок и нашел альтернативу для охлаждения утомленных чувств и подавленной психики. Но его ничего не сдерживало. Трудно судить, да и язык груб для описания любого кризиса. Когда я пересек каменистую дорогу кризиса депрессии, он не понимал меня. Находил меня странным.

Моника схватила меня за руку. Она была подвержена булимии, ела жадно и изрыгала все, как сумасшедшая. Она ела много, обвиняла себя еще больше и находила потайное место, чтобы изрыгнуть продукты и вину. Она искажала свой собственный имидж. Она была моделью, и мир аплодировал ее красоте, но самооценка Моники была сведена к нулю. Потрясенная, она попыталась подтолкнуть меня к действию.

— Ну же, попробуйте сказать что-нибудь этому юноше. Ведь он может свалиться в любой момент.

Я не желал бремени лидерства. В конце концов, я не был лидером сам по себе. Я — гений и, как многие гении, доверяю только науке и числам, а не жизни. У меня есть невиданный уровень — 140 IQ, а значит, мой умственный коэффициент гораздо выше среднеамериканского уровня IQ 98 или европейского 100. Мой повышенный IQ не делает меня гуманным, не может заставить меня рискнуть ради юноши. Ради какой цели нужно иметь такой высокий IQ, если я не могу думать, когда мир обрушивается на меня? Зачем вообще иметь привилегированную кору головного мозга, если я реагирую в рискованных ситуациях так же, как это делает несовершеннолетний?