Мать сидела у гроба, отгоняя мух веером из пальмовых листьев. Другие женщины, одетые в черное, смотрели на мертвое тело с таким выражением, с каким смотрят на течение реки. Вдруг в толпе раздались голоса. Полковник отстранил какую-то женщину, наклонился к матери покойного, положил руку ей на плечо. Стиснул зубы.

– Мое глубокое соболезнование.

Мать не подняла головы. Она открыла рот и завыла. Полковник вздрогнул. Он почувствовал, что бесформенная масса, разразившаяся жалобными воплями, толкает его на труп. Он попытался ухватиться за стену, но руки, не находя ее, натыкались на тела людей. Чей-то мягкий, тихий голос произнес над ухом:

– Осторожнее, полковник.

Он обернулся. Взгляд его упал на покойника. Того было трудно узнать: при жизни крепкий и подвижный, а сейчас завернутый в белое, с кларнетом в руках, он казался таким же растерянным, как полковник. Когда полковник поднял голову, чтобы схватить ртом немного воздуха, он увидел – уже закрытый гроб плывет, раскачиваясь над головами людей, к двери, по волнам цветов, раздавливая их о стены. Полковник вспотел. У него заломило суставы. Минуту спустя по векам ударили капли дождя – и полковник понял, что стоит на улице. Кто-то схватил его за рукав и сказал:

– Скорее, кум, я жду вас.

Это был дон Сабас, крестный отец его умершего сына, единственный из руководителей партии, который избежал политических преследований и продолжал жить в городе.

– Спасибо, кум, – сказал полковник и молча зашагал под зонтом. Оркестр играл похоронный марш. Полковник заметил, что не хватает кларнета, и только тут до него по-настоящему дошло, что покойный действительно умер. – Бедняга, – прошептал он.

Дон Сабас откашлялся. Он держал зонт левой рукой, подняв ее почти вровень с лицом, потому что был гораздо ниже полковника. Когда процессия миновала площадь, мужчины заговорили. Дон Сабас с опечаленным видом повернулся к полковнику.

– Как петух, кум?

– Живет себе.

Тут послышался крик:

– Куда вас несет с покойником?

Полковник поднял глаза: на балконе казармы в позе оратора стоял алькальд. Он был в трусах и фланелевой рубахе, небритый, с опухшим лицом. Музыканты прервали похоронный марш. И почти сейчас же до полковника донесся голос отца Анхеля, что-то кричащего в ответ алькальду. Полковник напрягал слух: слова заглушались шуршанием дождя по зонтикам.

– Что там? – спросил дон Сабас.

– Ничего, – ответил полковник. – Говорит, нельзя проносить покойника мимо полицейской казармы.

– Я совсем забыл! – воскликнул дон Сабас. – Все время забываю, что у нас осадное положение.

– Но ведь это не бунт, – возразил полковник. – Мы просто хороним бедного музыканта.

Процесся двинулась в другом направлении. Когда проходили бедную окраину, женщины, глядя на них, молча кусали ногти. А потом высыпали на середину улицы, и вслед похоронному шествию понеслись слова похвалы, благодарности и прощания, будто женщины верили, что покойник в своем гробу слышит их. На кладбище полковнику стало плохо. Дон Сабас оттолкнул его к стене, чтобы пропустить вперед людей с гробом, а когда потом с извиняющейся улыбкой обернулся к нему, то увидел, что лицо полковника окаменело.

– Что с вами, кум?

Полковник вздрогнул.

– Октябрь, кум.

Возвращались той же дорогой. Дождь перестал. Небо сделалось глубоким, густо-синим. «Вот и кончился дождь», – подумал полковник. Он почувствовал себя лучше, но все еще прислушивался к своим ощущениям. Дон Сабас вернул его к действительности.

– Вам надо сходить к врачу, кум.

– Я не болен, – сказал полковник. – Просто в октябре я чувствую себя так, будто мои внутренности грызут дикие звери.

– А, – сказал дон Сабас. И простился с полковником у дверей своего дома – нового, двухэтажного, с окнами, забранными железной решеткой. Полковник направился к себе, ему хотелось как можно скорее стянуть черный выходной костюм. Через минуту он снова вышел, чтобы в лавочке на углу купить банку кофе и полфунта маиса для петуха.

Полковник занялся петухом, хотя в этот четверг предпочел бы полежать в гамаке. Дождь не переставал уже несколько дней. За прошедшую неделю водоросли у него в животе пышно разрослись. Ночи он проводил без сна – не давали заснуть хрипы жены. В пятницу днем октябрь сделал передышку. Приятели Агустина – портные из мастерской, где тот работал, фанатики петушиных боев, – воспользовались случаем и пришли посмотреть петуха. Петух был в форме. После их ухода полковник вернулся в спальню.

– Что они говорят? – спросила жена.

– Они в восторге. Уже откладывают деньги, чтобы поставить на петуха.

– Не знаю, что они нашли в этом ужасном петухе, – сказала женщина. – Настоящий урод: голова слишком маленькая для таких ног.

– Они говорят, что это лучший петух в округе, – возразил полковник. – Стоит не меньше пятидесяти песо. Он был уверен, что этот довод оправдывает его решение сохранить петуха, оставшегося после сына: девять месяцев назад во время петушиного боя его изрешетили пулями за распространение листовок.

– А что толку, – сказала женщина. – Когда кончится маис, нам придется кормить его собственной печенью.

Полковник, который в это время разыскивал в шкафу свои полотняные брюки, задумался.

– Осталось потерпеть несколько месяцев, – сказал он. – Уже точно известно, что бои будут в январе. Потом мы сможем продать его еще дороже.

Брюки были мятые. Женщина разложила их на плите и стала гладить двумя духовыми утюгами.

– Зачем тебе понадобилось выходить из дому? – спросила она.

– Почта…

– Я совсем забыла, что сегодня пятница, – проговорила она, возвращаясь в комнату. Полковнику оставалось надеть только брюки. Она кинула взгляд на его ботинки. – Их уже пора выбросить. Ходи в лакированных.

Полковника охватило отчаяние.

– Но они похожи на сиротские. Каждый раз, как я их надеваю, мне кажется, что я убежал из приюта.

–А мы и есть сироты после смерти Агустина, – сказала женщина.

И опять убедила полковника. Он пошел к порту раньше, чем раздались гудки катеров. В лакированных ботинках, белых брюках и рубашке без воротничка, застегнутой на медную запонку. Из магазина сирийца Моисея он наблюдал, как причаливали катера. Пассажиры, измученные восемью часами неподвижного сидения на одном месте, сходили на берег. Как всегда, это были бродячие торговцы и жители, что уехали из городка на прошлой неделе, а теперь возвращались к привычной жизни.

Почтовый катер приходил последним. В тревожном ожидании полковник смотрел, как он швартуется. На палубе, привязанный к трубе и покрытый куском брезента, лежал почтовый мешок. Полковник сразу нашел его взглядом. Пятнадцать лет ожидания обострили интуицию. Петух обострил нетерпение.

С той минуты, как почтовый инспектор поднялся на палубу, отвязал и закинул мешок за спину, полковник не упускал его фигуру из виду. Он следовал за ним по улице, параллельно порту, сквозь лабиринт лавок и складов с грудами разноцветных товаров, выставленных напоказ. Каждый раз, когда полковник шел за почтовым инспектором, он испытывал волнение, всегда особое, но неизменно гнетущее, как страх.

На почте ожидал газеты врач.

– Жена просила узнать, доктор, вас не ошпарили кипятком в нашем доме? – сказал полковник.

Врач был молодой, с черными блестящими кудрями и до неправдопопобия великолепными зубами. Он поинтересовался здоровьем больной. Полковник отвечал подробно, не переставая следить за почтовым инспектором, который раскладывал письма по ячейкам. Его неторопливые движения выводили полковника из себя.

Врач получил письма и бандероль с газетами. Отложив в сторону проспекты научных изданий, он взялся за письмо. Инспектор между тем раздал почту присутствующим. Полковник впился взглядом в ячейку, куда клали корреспонденцию на его букву; письмо «авиа» с синей полосой по краям конверта усилило его волнение.

Врач сломал печать на пакете с газетами. Пока он просматривал самые важные сообщения, полковник не спускал глаз с ячейки – ждал, что инспектор подойдет к ней. Но тот не подошел. Врач оторвался от газеты, посмотрел на полковника, потом на инспектора, который уже сидел у телеграфного аппарата, потом снова на полковника. И сказал: