– Отметка!

Черный карандаш тут же сменился красным, и на бумаге появился четвертый крестик.

– Похоже, вы правы, капитан, – сказал Хансен. – Только что-то уж сильно узкая, по-моему.

– По-моему, тоже, – согласился Свенсон. – Но это первая щелка в ледовом поле, которую мы встретили за этот час. А чем дальше к северу, тем меньше вероятность такой встречи. Давайте все же попробуем… Скорость?

– Один узел, – доложил Рейберн.

– Разворот на одну треть, – произнес Свенсон. Никакого крика, никакого пафоса, Свенсон бросил эту команду тихо и спокойно, словно обычную фразу, но один из сидящих в откидных креслах матросов тут же наклонился к телеграфу и передал в машинное отделение:

– Лево руля до отказа.

Свенсон пригнулся к табло, следя, как световая точка и не отрывающийся от неё карандаш двигаются назад, примерно к центру квадрата, образованного четырьмя красными крестиками.

– Стоп! – проговорил он. – Руль прямо… – и после паузы: – Вперед на одну треть. Так… Стоп!

– Скорость ноль, – доложил Рейберн.

– Сто двадцать футов, – приказал Свенсон офицеру у пульта погружения.

Только осторожнее, осторожнее.

До центрального поста докатился сильный продолжительный шум.

– Выбрасываете балласт? – спросил я у Хансена.

– Просто откачиваем его, – покачал он головой. – Так легче выдерживать нужную скорость подъема и удерживать лодку на ровном киле. Поднять субмарину на ровном киле, когда скорость нулевая, – это трюк не для новичков. Обычные субмарины даже не пытаются это делать.

Насосы замерли. Снова зашумела вода, теперь уже возвращаясь в цистерны: офицер по погружению замедлил скорость подъема. Наконец и этот звук умолк. – Поток постоянный, – доложил офицер. – Точно сто двадцать футов. – Поднять перископ, – приказал Свенсон стоящему рядом с ним матросу Тот взялся за рычаг над головой, и мы услышали, как в клапанах зашипела под высоким давлением жидкость, выдвигая перископ по правому борту. Преодолевая сопротивление забортной воды, тускло отсвечивающий цилиндр наконец освободился полностью. Свенсон откинул зажимы и прильнул к окулярам.

– Что он там собирается разглядеть на такой глубине да ещё и ночью? спросил я у Хансена.

– Кто знает. Вообще-то полной темноты никогда не бывает. То ли луна светит, то ли звезды. Но даже звездный свет все же пробивается сквозь лед, если, конечно, он достаточна тонок.

– И какой толщины лед над нами в этом прямоугольнике?

– Вопросик на все шестьдесят четыре тысячи долларов, отозвался Хансен. А ответ прост: мы не знаем. Чтобы довести ледовую машину до подходящего размера, пришлось пожертвовать точностью. Так что где-то от четырех до сорока дюймов. Если четыре мы проскочим, как сквозь крем на свадебном торте. Если сорок – набьем себе шишек на макушке, – он кивнул в сторону Свенсона. – Похоже, дело табак. Видите, он регулирует фокус и крутит ручки разворота объективов кверху? Значит, пока ничего не может разглядеть.

Свенсон выпрямился.

– Темнотища, как в преисподней, – пробормотал он. Потом приказал: Включить огни на корпусе и «парусе». Он снова прильнул к окулярам. Всего на пару секунд.

– Гороховый суп. Густой, желтый и наваристый. Ни хрена не понимаешь. Попробуем камеру, а?

Я взглянул на Хансена, а тот мотнул головой на переборку напротив, где как раз расчехляли белый экран.

– Все новейшие удобства, док. Собственное ТВ. Камера установлена на палубе и защищена толстым стеклом, дистанционное управление позволяет очень даже легко поворачивать её вверх и вокруг, да куда хочешь.

– Новейшая модель, наверно? На экране появилось что-то серое, размытое, неопределенное.

– Самая лучшая, какую можно купить, – ответил Хансен. – Это просто такая вода. При такой температуре и солености она становится совершенно непрозрачной. Как густой туман для зажженных фар.

– Выключить огни, – приказал Свенсон. Экран совсем потемнел. Включить огни… – Та же серая муть на экране. Свенсон вздохнул и повернулся к Хансену. – Ну что, Джон?

– Если бы мне платили за воображение, – тщательно подбирая слова, произнес Хансен, – я бы сумел вообразить, что вижу топ «паруса» вон там, в левом уголке. Слишком уж сумрачно там, капитан. Придется играть в жмурки, ничего другого не придумаешь.

– Я предпочитаю называть это русской рулеткой, – у Свенсона было безмятежное лицо человека, покуривающего воскресным днем на свежем воздухе.

– Мы удерживаем прежнюю позицию?

– Не знаю, – Рейберн оторвался от табло. – Трудно сказать что-то наверняка.

– Сандерс? – вопрос человеку у ледовой машины.

– Тонкий лед, сэр. По-прежнему тонкий лед.

– Продолжайте наблюдение. Опустить перископ… – Свенсон убрал рукоятки и повернулся к офицеру по погружению. – Давайте подъем, но считайте, что у нас на «парусе» корзина с яйцами, и надо сделать так, чтобы ни одно не разбилось.

Снова заработали насосы. Я обвел взглядом центральный пост. Все были спокойны, собранны и полны внутреннего напряжения. На лбу у Рейберна проступили капельки пота, а голос Сандерса, монотонно повторяющего «тонкий лед, тонкий лед», стал преувеличенно ровным и невозмутимым. Тревога сгустилась настолько, что, казалось, её можно пощупать пальцами. Я тихо обратился к Хансену:

– Что-то не вижу радости на лицах. А ведь ещё сотня футов над головой.

– Осталось всего сорок, – коротко ответил Хансен. – Измерение ведется от киля, а между килем и топом «паруса» как раз шестьдесят футов. Сорок футов минус толщина самого льда… А тут может подвернуться какой-нибудь выступ, острый, как бритва или игла. И запросто проткнет наш «Дельфин» посередке. Вы понимаете, что это значит?

– Стало быть, пора и мне начинать волноваться? Хансен усмехнулся, но улыбка получилась безрадостной. Мне тоже было не до смеха.

– Девяносто футов, – доложил офицер по погружению.

– Тонкий лед, тонкий лед… – пел свою арию Сандерс.

– Выключить палубные огни, огни на «парусе» оставить включенными, произнес Свенсон. – Камера пусть вращается. Сонар?

– Все чисто, – доложил оператор сонара. – Кругом все чисто… пауза, потом: – Нет, отставить, отставить! Преграда прямо по корме!

– Как близко? – быстро уточнил Свенсон.

– Трудно сказать. Слишком близко.

– Лодка скачет! – резко выкрикнул офицер по погружению. – Восемьдесят, семьдесят пять…

Видимо, «Дельфин» вошел в слой очень холодной или очень соленой воды. – Толстый лед, толстый лед! – тут же отозвался Сандерс.

– Срочное погружение! – приказал Свенсон – и теперь это уже звучало именно как приказ.

Я почувствовал скачок воздушного давления, когда офицер по погружению открутил нужный вентиль и тонны забортной воды ринулись в цистерну аварийного погружения. Но было уже поздно. Сопровождаемый оглушительным грохотом толчок чуть не свалил нас с ног: это «Дельфин» с размаху врезался в толщу льда. Зазвенели стекла, мигнув, выключились все огни, и субмарина камнем пошла ко дну.

Продуть цистерну! – скомандовал офицер по погружению.

Воздух под высоким давлением ринулся в балластную емкость – но при той скорости, с какой мы падали вниз, нам явно грозила опасность быть раздавленными давлением воды раньше, чем насосы сумеют откачать хотя бы часть принятого перед этим балласта. Двести футов, двести пятьдесят мы продолжали падать. Все будто в рот воды набрали, только стояли или сидели, как завороженные, и не сводили глаз с указателя глубины. Не нужна была телепатия, чтобы прочесть мысли всех, кто находился сейчас в центральном посту. Было очевидно, что «Дельфин» наткнулся кормой на что-то твердое как раз в тот момент, когда его «парус» напоролся на тяжелый лед. И если корма у «Дельфина» пробита, мы не остановимся в падении до тех пор, пока давление миллионов тонн воды не раздавит и не сплющит корпус лодки, в мгновение ока лишив жизни всех, кто там находится.

– Триста футов, громко читал офицер по погружению. Триста пятьдесят… Падение замедляется! Замедляется!..

«Дельфин» ещё раз, неторопливо минуя четырехсотфутовую отметку, когда в центральном посту появился Ролингс. В одной руке он держал инструментальную сумку, в другой – мешочек с различными лампочками.