Поговаривали, что в побеге им помогли лорды, на словах преданные Утеру. Прямо винить Лота или Кадора оснований не было, имена предателей не назывались, но слухи ползли упорно, и по всей стране нарастало беспокойство. Выходило так, что все старания Амброзия насильственно объединить государство пропали втуне: каждый мелкий король радел, подобно Лоту, только о своих выгодах и своих границах. А Утер был уже не тот, что прежде, блистательный воитель, восхищавший и устрашавший соседей, он теперь слишком зависел от союзников и потому сквозь пальцы смотрел, как они набирают силу.
Вторая половина года прошла сравнительно спокойно — были, конечно, как обычно, набеги с севера и с юга на дикие спорные земли по обе стороны от вала Адриана, и летом на восточное побережье несколько раз высаживались саксы и не встретили — как говорили люди — надлежащего отпора от тех, кому была поручена защита. На западном побережье из-за штормов в Ирландском море было тихо, и я получил известие, что Кадор приступил к восстановлению фортификаций в Сегонтиуме. Король Утер не слушал советников, которые твердили ему, что беды следует ждать прежде всего с севера, и пребывал между Лондоном и Винчестером, занимаясь главным образом охраной Саксонского берега и укреплением вала Амброзия и держа наготове ударные силы, чтобы бросить их туда, где враг вторгнется в наши пределы. Тогда еще мало что могло привлечь его внимание к северу: о великом наступательном союзе заморских племен ходили только самые туманные слухи, а на южном берегу весь год продолжались мелкие набеги, и там королю постоянно приходилось их отражать. Королева между тем покинула Корнуолл и со всей своей свитой перебралась в Винчестер. Туда король приезжал к ней, когда только мог. От людей, конечно, не укрылось, что он больше не оказывает внимания другим женщинам, но о бессилии речи не было: красавицы, которым пришлось с ним столкнуться, приписали королевскую слабость временному недомоганию и помалкивали. Видя, что он теперь все свободное время проводит у королевы, люди стали говорить, что он дал ей обет верности. И если кое-кто из женщин и оплакивал потерю любовника, зато отцы семейств, привыкшие запирать дочек при известии о приезде короля, теперь радовались и восхваляли его за то, что к доблести он добавил добродетель.
А доблесть к нему, по-видимому, действительно вернулась, хотя рассказывали, что он стал неспокоен и раздражителен и порой выказывал зверскую жестокость к побежденным врагам. Впрочем, это скорее одобрялось как проявление силы в минуту, когда сила была стране необходима.
Сам я сумел исчезнуть с людских глаз вполне незаметно. Если кто и выражал недоумение по этому поводу, то одни предполагали, что я переплыл обратно через Узкое море и отправился в путешествие, а другие — что уединился в каком-то новом укрытии и опять предался наукам. Я слышал от Ральфа и Эктора — а иногда и от ничего не подозревающего Артура, — что сведения обо мне приходили из разных концов страны. Рассказывали, что, как только Утер занедужил, тут же к берегу в золотой барке под алым парусом пристал Мерлин, пересел на коня я поскакал в замок, а исцелив короля, исчез, растворившись в воздухе. Потом его якобы видели в Брин Мирддине, хотя, как он туда приехал, никто не заметил. (А ведь я менял лошадей в обычных местах и ночевал всегда в придорожных тавернах.) После же этого, рассказывали, маг Мерлин завел привычку появляться в самых разных уголках страны и тут же исчезать. Он исцелил больную женщину близ Акве Сулис, а неделей позже был встречен людьми за четыреста миль оттуда, в Каледонском лесу. Россказни эти множились, сочиняемые досужими людьми, которые стремились придать себе значительности передачей таких «новостей». Иной раз, как случалось и прежде, какой-нибудь бродячий лекарь или самозваный прорицатель объявлял себя «новым Мерлином», а то и прямо присваивал мое имя: это внушало больным доверие и в случае выздоровления не причиняло вреда; если же больной умирал, люди потом говорили: «Значит, это был все-таки не Мерлин, его бы чары подействовали обязательно». Лжемерлин к этому времени бывал уже далеко, а моя врачебная слава не страдала. Так я хранил тайну и не терпел урона. Незаметного отшельника в Зеленой часовне не касалось никакое, даже минутное, подозрение.
Изредка мне удавалось переправить королю успокоительное известие. Больше всего я опасался, что у него не хватит терпения и он либо раньше срока потребует мальчика к себе, либо же своими неосторожными действиями выдаст Эктора и меня находящимся при нем соглядатаям. Но Утер молчал. Эктор в разговоре со мной как-то признался, что не понимает, чем руководствуется король: то ли по-прежнему считает, что мальчику быть при нем в Лондоне пока опасно, то ли в глубине души еще надеется вопреки очевидности, что у него родится другой сын.
Я же полагал, что ни то, ни другое. Беднягу Утера одолевали заботы, измены, немочи, к которым он был так непривычен; к тому же в ту зиму и королева начала прибаливать. Ему просто было недосуг, мысли не доходили до незнакомого мальчишки, который живет где-то и дожидается своего срока, чтобы перенять у него то, что ему день ото дня становилось все труднее удерживать.
Что же до королевы, то я за эти годы много раз дивился ее молчанию. Ральф как-то ухитрился тайно поддерживать связь со своей бабкой и через нее извещал королеву о благополучии ее сына. Но Игрейна, насколько можно было судить по рассказам, хоть и любила свою дочь Моргиану и, наверно, сына тоже могла бы полюбить, тем не менее оказалась способна вполне, на мой взгляд, равнодушно смотреть, как ее детей делают орудиями королевской политики. Моргиана и Артур были для нее лишь залогами ее любви к королю: дав им жизнь, она сразу же вновь всем существом обращалась к мужу. Артура она почти не видела и довольствовалась сознанием, что в один прекрасный день, когда понадобится королю, он явится, молодой и могучий, из своего тайного убежища и окажет королю поддержку. А Моргиану, единственную дочь, которой она отдала всю свою материнскую ласку, она соглашалась (бровью не поведя, как было сказано в письме Марсии) отдать замуж в чужие края, что должно было привлечь холодное северное королевство и его сумрачного властелина на сторону Утера в предстоящей борьбе. Когда я рассказывал Артуру о всепожирающей страсти, которая некогда овладела Утером и Игрейной, я и вполовину не передал того, что было на самом деле. Игрейна и теперь была прежде всего возлюбленной Утера и только потом королевой: мать королевских детей, она интересовалась ими не больше, чем ястреб, когда его птенцы слетают с гнезда. Так оно было и лучше для нее. И для Артура, я полагал, тоже. Все, что ему было теперь нужно, он получал от Эктора и его достойной супруги.
Я не поддерживал связи с Брин Мирддином, но каким-то кружным путем Эктор добыл для меня оттуда свежие вести. Стилико женился на Мэй, дочке мельника. Родился у них мальчик. Я послал Стилико поздравления и денег в подарок, а также самые страшные заклятья, чтобы он не допустил жену или сына прикоснуться к книгам и инструментам, хранящимся в пещере. После этого я забыл о них.
Ральф тоже обзавелся женой на второе лето моей жизни в Диком лесу. Резоны у него были иные: он очень долго добивался своей избранницы и обрел счастье на ее ложе только после христианского бракосочетания. Даже если бы я и не знал, что эта девушка добродетельна и что Ральф томился по ней больше года, как жеребчик в загоне, легко было бы об этом догадаться, видя, как развернулись, расцвели его освобожденные силы. Она была пригожа, приветлива и мила и вместе с девством отдала ему вею свою преданность и любовь. Что же до Ральфа, то он был обыкновенный молодой человек и, как все, не отказывался при случае от плотских радостей. Однако, после женитьбы, сколько знаю, никогда не смотрел на сторону, хотя был хорош собой и в позднейшие годы, естественно, пользовался большой милостью у короля, и многие были бы рады воспользоваться им для достижения влияния, заодно с удовольствием. Но он был не из таких.
