На бабку никто не обращал внимания, так же как и на труп застреленного Федотом поджигателя. Валялся он неподвижный и бесчувственный, будто не его руки облили керосином углы коровника и не его пальцы чиркнули спичку.

Об убитом вспомнили под утро, на рассвете, когда огонь, уничтожив половину скотного двора, отступил и сдался.

Вокруг трупа собрались черные от копоти, мокрые, измученные люди. Собрались не для того, чтобы поглазеть на убитого. С живым Никодимом Трофимовичем не было охотников встречаться, а с мертвым — тем более.

Заставил подойти к трупу Захарка.

Стоял он над мертвым отцом и молчал. Молчали и колхозники.

— Ушел от суда! — произнес кто-то.

— Не ушел! — возразил другой. — Федот его правильно рассудил!

— Что теперь с кулачонком делать будем? Один остался: ни матери, ни отца...

Это говорили про Захарку. Но он не шевельнулся — точно не слышал.

— А хоть бы и никогда такого отца у него не было!.. Опять замолчали. Потрескивали остывающие обугленные бревна.

— Захарка! — раздался в тишине старушечий голос. — Хочешь у меня жить? Как-никак, а есть у нас общая кровинка... Я за домиком твоим присмотрю, а ты старость мою согреешь. Сироты мы теперь с тобой оба.

К Захарке подошла бабка Мотря, тронула его за рукав. Захарка вздрогнул, обвел запавшими глазами суровые насупленные лица колхозников. Никто не ответил на этот ищущий взгляд. И Захарка поплелся за Мотрей, приходившейся ему теткой.

— Хрен редьки не слаще! — буркнул кто-то в толпе. — Не в те руки идет парень!..

Бабка Мотря в колхозе не состояла, но и свое единоличное хозяйство не вела. Жила на том, что принесут люди. А несли ей всякое: и яйца, и масло, и цыплят, и деньги иногда давали. Все зависело от нужды, гнавшей колхозников к старухе. Если болезнь не очень забирала в свои цепкие лапы, то и платили умеренно. А когда тяжко приходилось человеку, — тут уж не жалели ничего.

Больница была далеко — семнадцать километров лесной дороги. Ветеринар жил чуть ближе. А бабка Мотря находилась под рукой. Шли к ней по старой памяти и «с животом», и «с головой». Вели коров, переставших давать молоко. Несли детей, пылавших простудным жаром.

Мотря никому не отказывала, бралась лечить всех и все. Она шептала непонятные заклинания. Водила крючковатым пальцем вокруг пупка больного или вокруг сучка на деревянной переборке. Давала питье или траву для настоя. Водила на озеро к «заветной» осине: одних — в полночь, других — на утренней зорьке, по росе.

Большинство людей выздоравливало. И коровы, хоть и не сразу, но постепенно опять начинали доиться. А если все же приходилось скотину резать, бабка сокрушенно говорила хозяйке:

— Сила силу ломит! Знать, вороги твои посильней меня будут! Погляди вокруг да приметь, кто на тебя косо смотрит. Приметишь, — мне легче будет в другой раз за тебя постоять.

Колхоз пытался бороться с бабкой. Однажды в село приехал лектор из районного центра. Собрались колхозники в большой избе-читальне, послушали, как он разоблачал всяких знахарей, колдунов, шептунов. Говорил он убедительно, доходчиво. Но вдруг пятилетний Мишук, который сидел на коленях у матери, икнул — звонко, на всю избу. Потом еще раз. Еще.

В избе засмеялись. Лектор, призывавший с любой болезнью обращаться к врачу, остановился. Мать Мишука зачем-то подула в открытый ротик мальчонки и сказала лектору:

— Хорошо вам про больницу соловьем заливаться! А мне? Где она, больница-то? Что я, с сынишкой на руках за семнадцать верст потащусь?

— В этом случае и без больницы обойтись можно, — спокойно ответил лектор.

Он взял со стола графин, налил в стакан воды и подошел к Мишуку.

— Выпей глоточек!

Мальчонка потянул губами воду, икнул, захлебнулся, закатился и посинел от безудержного кашля.

Лектор растерялся. Испуганная мать вскочила с Мишуком, заспешила в сени, выкрикивая на ходу:

— Чтоб вас разорвало! Лекари несчастные!..

Хлопнула дверь. Люди подбежали к открытым окнам. Женщина выскочила за калитку и растерянно остановилась, прижимая к себе Мишука. А он то кашлял, то икал залпами, и все его тельце так и дергалось.

Тут как раз подвернулась бабка Мотря. Женщина с радостным криком бросилась ей навстречу. Мишук увидел старуху, о которой ходили по селу страшные слухи, испугался и перестал икать.

Лектор еще пытался говорить что-то, но его уже не слушали. Вера в бабку Мотрю не только не поколебалась, но даже окрепла.

Вот у этой старухи и поселился Захарка — сын убитого кулака. Два дня мальчишка лежал на печи и хмуро смотрел в потолок, по которому сновали рыжие и черные тараканы. Бабка не тревожила его: молча подавала на печь миску с едой и краюху хлеба. На третий день она привела в избу покупателей богатого Захаркиного наследства, усадила их за стол, крикнула:

— Захарка! Слазь! Слово твое требуется...

Захарка слез. Тупо уставился на незнакомых людей. Бабка объяснила ему:

— Продаем добро, твоим батькой, а моим двоюродным братцем нажитое... Подтверди, что согласив твое имеется.

Захарка неопределенно махнул рукой, но его заставили взять карандаш и нацарапать свою фамилию на бумаге,

— Та-а-ак! — удовлетворенно протянул один из покупателей. — Конец делу.

У мальчика слезы брызнули из глаз. Он прыгнул обратно на печку и с головой укрылся полушубком. Ему не было жалко ни дома, ни скотины, ни утвари. Слезы лились потому, что он почувствовал бесконечное одиночество.

Захарка почти не показывался на улице. После того, как разобрали и увезли его дом, односельчане и думать о мальчике перестали. Только председатель колхоза, посылая плотников ремонтировать скотный двор, обругал убитого кулака и невольно вспомнил про существование Захарки. Мальчишка, как невидимая заноза, беспокоил его. «Осатанел небось от злости! — думал председатель. — Возьмет да и подпустит куда-нибудь красного петуха!»

Но под этой думкой скрывалась другая, более глубокая и человечная. Понимал председатель, что жизнь у Захарки не сладкая, и ему было жаль мальчика. Разве он виноват, что родился в семье кулака? За что ему мучиться? Вырос бы — человеком стал, а у бабки Мотри человеком не вырастет...

Шел как-то председатель мимо избы-читальни, увидел на крыльце гурьбу мальчишек, и опять вспомнился ему Захарка.

Мальчишки были увлечены важным делом. Нетерпеливо теребя красные пионерские галстуки, они смотрели на Никиту Храпова, который сидел на верхней ступеньке и говорил, водя пальцем по журналу:

— Вторая буква «ры» и последняя «ры»... А всего семь букв. Тягач для сельскохозяйственных машин... Ну?

— Тягач — это который тянет? — спросил Васька Дроздов и, получив утвердительный ответ, радостно воскликнул: — Рысак!

— Глухой ты, что ли! — рассердился Никита. — Последняя буква «ры»! Понял?

— Мерин! — крикнул кто-то.

— Сам ты мерин! — отрезал Никита.

Председатель колхоза не вытерпел, расхохотался и подошел к ребятам.

— Тягач — это машина такая, — сказал он. — Называется трактор. Вот вам вторая «ры» и последняя «ры»... Скоро трактор у нас будет. Он заменит всех рысаков и меринов... Что там еще в нашем кроссворде не разгадано?

— Кроссворд весь! — ответил Никита. — А вот тут еще ходом коня задачка! Написано: «Прочти и запомни на всю жизнь». Что-то, видать, важное, а мы никак не осилим. Прочли два слова: «Человек человеку...», а дальше никак!

— Ну-ка, дай!

Председатель взял журнал, подумал, но не над задачей, а над тем, как бы половчее использовать подвернувшийся случай, и сказал:

— Здесь написано золотое правило: «Человек человеку — друг»! Верно, здо?рово?

— А чего здорового? — разочарованно спросил Никита. — У нас всегда так! Все друзья!

— Ну-у? — удивился председатель. — Значит, тишь да гладь? Никого не обижаете, никого не забываете?

— Никого!

— А Захарку?

—Так он же не человек! — возразил Никита.

Ребята повскакали со ступенек и закричали на разные голоса: