Портрет друга, выполненный маслом, мы можем описать как «словно живой», если он создает иллюзию того, будто я вижу черты своего друга детально и с большой ясностью в то время, когда его самого я не вижу. Простая карикатура может быть очень похожей, не обладая при этом никаким сходством с похожим на оригинал портретом того же самого человека. Ибо для картины, чтобы живо походить на оригинал, точное воспроизведение очертаний и цвета лица субъекта не является ни необходимым, ни достаточным условием. Поэтому, когда я живо «вижу» чье-то лицо, это не значит, что я вижу его точную копию, поскольку я мог бы видеть точную копию и без живого «видения» лица и vice versa. Но признание портрета человека словно живым или «выразительным» предполагает опору на кажущееся восприятие оригинала, поскольку именно таков смысл слов «словно живой» и «выразительный».
Люди склонны описывать «видение» как видение настоящего, но призрачного подобия, поскольку предпочитают объяснять живость и близкое подобие в терминах сходства, как если бы мне для того, чтобы живо «увидеть» Хелвеллин, на самом деле было необходимо видеть что-то еще, очень похожее на Хелвеллин. Но это ошибочная точка зрения. Рассматривание репродукции, сколь бы точной она ни была, необязательно приводит к живому «видению», а выразительность физического подобия следует описывать не в терминах сходства, а в терминах живости «видения», которое оно вызывает.
Короче, не существует объектов такого рода, как ментальные картины, а если бы они и существовали, то лицезрение их все же не было бы тем же самым, что кажущееся созерцание лиц и гор. Мы представляем или воображаем себе лица и горы точно так же, как мы, хотя и гораздо реже, «чувствуем запах» паленого копыта. Но представлять себе лица или горы не значит иметь перед собой их изображения; наличие физических копий в поле зрения обычно помогает нашему воображению, хотя мы можем воображать нечто, и часто делаем это, без всяких подсказок такого рода. Опять же, сновидения — не сеанс в приватном кинотеатре. Наоборот, просмотр публичного киносеанса может вызывать определенного вида сновидения. Зритель в кинотеатре видит пестро расцвеченный кусок парусины, но при этом он «видит» расстилающиеся прерии. Поэтому высказывание о том, что сновидец рассматривает разнообразно освещенный кусок «ментальной» парусины, переворачивает с ног на голову истинное положение дел, поскольку не существует никакого ментального экрана, а если бы он и существовал, то созерцание этих мелькающих пятен света и цвета не было бы сном, в котором спящий скачет через прерии.
Тенденция описывать визуализацию как видение подлинных, но внутренних подобий усиливает теорию чувственных данных и в свою очередь усиливается последней. Многие сторонники этой теории, ошибочно полагая, что во время «видения» я вижу особый призрачный снимок (хотя его, как это ни странно, нельзя перевернуть), считают, что a fortiori во время видения как такового я вижу особые нефизические цветные протяженности. Ошибочно полагая, что имеющий визуальное ощущение рассматривает плоскую цветную мозаику, пребывающую в его «частном пространстве», они тем более склонны утверждать, что в воображении мы разглядываем некую тонкую и призрачную цветную картинку, парящую в той же самой галерее, что и оригинальная цветовая мозаика. Подобно тому, как в моем кабинете могут быть и сам человек, и его тень или его портрет, так и в моей приватной зрительной галерее одновременно могут годиться как чувственные данные, так и репродукции этих чувственных данных. Мои возражения по поводу интерпретации представления в качестве видения картин сами по себе не опровергают упомянутую теорию чувственных иных в отношении ощущений, но они, как я надеюсь, подрывают эту вспомогательную теорию, утверждающую, что представление — это созерцание репродукций чувственных данных. И если я прав, говоря, что наличие визуального ощущения неверно описывать как некий вид наблюдения за мешаниной цветов, поскольку понятие ощущения отличается от понятия наблюдения, то из этого следует (что можно обосновать и по-другому), что процесс воображения не только не является наблюдением чего бы то ни было, но и не предполагает, что воображающий имеет какие-то особые ощущения. Кажущийся очень громким звук — не оглушает, кажущийся очень ярким свет — не ослепляет. До тех пор, ока считается, что идеи возникают из особого рода впечатлений, описывать что-либо в качестве идеи в этом смысле — значит отрицать наличие впечатления.
(4) Процесс воображения
Уместно задаться вопросами: «Что в таком случае означает для человека представить себе, что он видит или чувствует запах чего-либо? Как ему может казаться, что он слышит мелодию, которую на самом деле не слышит? И, в частности, как он может не понимать, что ему только кажется, что он слышит или видит нечто, как этого явно не понимает запойный алкоголик? В каких именно отношениях „видение“ настолько похоже на видение, что человек часто не может, находясь в здравом уме и твердой памяти, сказать, в каком из двух состояний он находится?» Если не связывать эти вопросы с вопросами о «винтиках и шпунтиках», то можно увидеть, что все это просто вопросы, касающиеся понятий процесса воображения или фантазии — понятий, о которых я пока что не сказал ничего позитивного. Не сказал по той причине, что считал необходимым начать с вакцинации нас самих против зачастую неявно принимаемой теории, утверждающей, что процесс воображения должен описываться как созерцание картин, обладающих особым статусом.
Но я надеюсь, что теперь уже ясно, что то, что люди обычно описывают как «наличие ментальной картины Хелвеллина», или «наличие Хелвеллина перед мысленным взором», на самом деле представляет собой особый случай воображения, а именно такой, при котором мы воображаем, что видим Хелвеллин перед собой; а звучание мелодии в чьей-то голове — это воображение себе той мелодии, исполнение которой человек слышал, может быть, в концертном зале. Я также показал, если это прозвучало убедительно, что ошибочным является мнение о сознании как «месте», где созерцаются ментальные картины и прослушиваются записи голосов и мелодий.
Существует множество самых разнообразных форм поведения, при которых нам обычно и вполне справедливо приписывают игру воображения. Лжесвидетель на допросе, размышляющий над новой машиной изобретатель, сочинитель любовных романов, играющий в медведя ребенок, Генри Ирвинг — все они демонстрируют богатство воображения. Но то же самое делает и судья, выслушивающий ложные показания, коллеги, обсуждающие идеи изобретателя, читатель беллетристики, терпеливо сносящая нечеловеческие вопли «медведя» няня, а также театральные критики и зрители. Ведь мы говорим о проявлении воображения во всех этих случаях не потому, что думаем, что за всеми такими подчас очень разными операциями стоит некая общая составляющая их ядро операция — во всяком случае, не в большей степени, чем мы считаем двух разных людей фермерами в силу того, что они оба одинаковым образом выполняют некое коренное (nuclear) фермерское действие. Точно так же, как пахота является одним из видов сельскохозяйственных работ, а опрыскивание деревьев — другим, так и изобретение новой машины — это один способ проявлять дар воображения, а игра в медведя — другой. Никто не думает, что существует некая коренная операция фермерской деятельности, уже одно осуществление которой дает право называть человека «фермером». Но понятия, которыми оперирует теория познания, трактуются менее выдержанно. Здесь часто исходят из того, что действительно существует одна, коренная операция, в которой, собственно, и заключается воображение. То есть утверждается, что и судья, разбирающий ложные показания свидетеля, и ребенок, играющий в медведя, используют свое воображение только если ими обоими выполняется операция, содержащая одинаковый специфический ингредиент. Обычно считают, что эта предполагаемая коренная операция заключается в видении мысленным взором, слышании мысленным слухом и т. д., то есть в некотором специфическом мысленном восприятии. Конечно, при этом не отрицается, что ребенок делает еще много чего другого: он рычит, ползает по полу, щелкает зубами и притворяется спящим в сооруженной им пещере. Но с рассматриваемой точки зрения он вообще что-либо воображает, только если видит своим умственным взором картины косматых лап, занесенной снегом берлоги и пр. Его возгласы и ужимки могут способствовать воображению этих картин или быть его результатом, но само воображение проявляется не в них, но лишь в процессах «видения», «слышания», «обоняния», «вкушания» и «осязания» вещей, которых нет в поле реального восприятия. И соответствующие вещи будут подлинными для внимательного и скептически настроенного эксперта.
