Герцль пытался компенсировать недостатки своей внешности антисемитским юмором. Из Остенда он писал родителям: «На побережье много венских и будапештских евреев. Остальные отдыхающие очень милы». «Вчера был большой вечер у Грейтелей, – писал он из Берлина. – Тридцать или сорок еврейчиков и евреечек». Венские евреи славились своим черным и антисемитским юмором. Когда австрийский премьер-министр Эдуард Таафе спросил у члена парламента от Галиции Иозефа Блоха, правда ли, что архиепископ Ольмуца доктор Теодор Коэн – выкрест, тот ответил: «Не волнуйтесь, премьер, будь он все еще евреем, он не носил бы фамилии Коэн». Они шутили: «Антисемитизм ни за что не расцвел бы, не подталкивай его евреи». Некоторые евреи сознательно отказывались рожать детей, чтобы «не создавать проблемы». Другие, подобно Герцлю, рассматривали возможность их крещения. «Сам бы я никогда не крестился, – писал он, – но вообщето я за крещение. Для меня вопрос закрыт, но я очень беспокоюсь за своего сына Ганса. Я спрашиваю себя, вправе ли я делать его жизнь скорбной только потому, что так поступили с моей… Поэтому лучше крестить еврейских детей еще до того, как они смогут решать этот вопрос сами, до того, как они будут возражать и считать факт своего обращения признаком слабости. Они должны раствориться в толпе».

Но мог ли вообще еврей раствориться в толпе? В немецком мире антисемитизм имел сильную религиозную основу, в особенности на юге; на простонародном уровне его продолжало символизировать выражение «юдензау». Но чем выше вы поднимались по социальной лестнице, тем более мирской, культурный и расовый характер приобретал антисемитизм. И тут уже крещение не помогало. В XIX веке немецкая ненависть к евреям приобрела фолькиш-основу. Она начиналась с националистических бунтов против Наполеона. Ее первым крупным событием было массовое собрание немецкого Буршеншафтен («Братского движения») в 1817 году в замке Вартбург с целью сжечь «чуждые» книги, отравляющие фольк-культуру». Эта идеология, которая в XIX веке стала постепенно преобладать в Германии и Австрии, проводила резкое различие между «культурой» (доброй, органичной, естественной) и «цивилизацией» (продажной, искусственной, стерильной). У каждой культуры имеется душа, и она определяется местным ландшафтом. Посему германская культура находится во враждебных взаимоотношениях с «цивилизацией», которая космополитична и чужда. Да и кто воплощает принцип цивилизации? Та самая раса, у которой нет ни страны, ни ландшафта, ни своей культуры – евреи! Эта аргументация была типична для тех, кто вменял евреям в вину все, что бы они ни делали. Если они придерживались иудаизма гетто, это делало их чужаками. Если же они «просвещались», то становились частью чуждой цивилизации. Это фолькиш (отторжение евреев) приобретало различные формы. Скажем, возникало молодежное движение, которое бродило по Германии, бренчало на гитарах, пело песни у костра и отвергало евреев, которые вынуждены были создавать собственное молодежное движение. Эта система охватила студенческую прослойку, которая становилась все более важным элементом немецкого общества, и студенты стали изгонять евреев из своих клубов. Герцля отчислили из одного из них, прежде чем он успел уйти сам; с ним даже отказывались драться на дуэли под тем предлогом, что у евреев нет «чести», которую можно было бы потерять. Система формировала движение консервационистов, предшественников «зеленых», которые отвергали промышленность и финансистов-Ротшильдов, а особенно растущие большие города, эти питомники евреев-космополитов. В особенности фольк раздражали такие «еврейские города», как Берлин и Вена. Их библией была книга «Ланд унд Лейте» («Земля и люди») Вильгельма Гейнриха Риля, профессора Мюнхенского университета и куратора музея, который мечтал восстановить небольшие, как в Средние века, городки и освободиться от «безродного» (его любимое оскорбление) пролетариата, особенно рабочих-мигрантов, прежде всего евреев, которые и создали большие города, эту «гробницу германизма».

Антисемитизм фолькстиля был многоликим, противоречивым, нескоординированным и вездесущим. В его русле написаны и романы из сельской жизни, такие как «Крестьянин Бютнер» Вильгельма фон Поленца (1895) и «Вервольф» Германа Лона (1910), в которых евреи изображались бессовестными посредниками и дельцами, которые обманывают крестьян и отнимают у них землю; Немецкий союз фермеров был настроен весьма антисемитски. В этом принимала участие и целая школа историков во главе с Генрихом фон Трейчке, который обвинял евреев во враждебном и разрушительном вторжении в процесс «естественного» исторического развития Германии и который первым сделал антисемитизм респектабельным течением в академических кругах. Сюда входили и ученые (и псевдоученые), которые извращенно применяли теорию Чарльза Дарвина и создали «социальный дарвинизм», согласно которому расы борются между собой во имя «победы наиболее приспособленной». Альфред Крупп учредил премию за лучшую публикацию, посвященную приложению социального дарвинизма к государственной политике; среди победителей были авторы предложений, направленных на сохранение Народа («Фольк») путем, например, отправки евреев и других «вырожденцев» на фронт в качестве пушечного мяса. На сцене появился новый элемент – немецкое неоязычество. Так, Пауль де Лагард отвергал христианство, которое было извращенным образом придумано евреем Св. Павлом, и хотел бы заменить его особой немецкой фольк-религией, которая повела бы крестовый поход за то, чтобы удалить евреев вместе с их международным материалистическим заговором со священной немецкой земли; он предрекал германо-еврейский армагеддон. В дальнейшем кружок, группировавшийся вокруг Рихарда Вагнера, который царил на немецкой музыкальной сцене с 1870-х годов, воспринял расовое учение Гобино, а затем и Хьюстона Стюарта Чемберлена и старательно подчеркивал контраст между «чистотой» фольк-культуры немцев-язычников и космополитической идеей, инфицированной иудейской заразой.

Ужасало то, сколь насильственно навязывались все эти взгляды. Де Лагард, носивший ранее фамилию Беттихер, требовал прямо-таки физической борьбы с «паразитами»-евреями: «Не ведем же мы переговоров с трихинами и бациллами и не пытаемся их просвещать. Их истребляют – причем так быстро и тщательно, как только возможно». Вагнер тоже выступал в пользу ниспровержения (унтерганг) евреев. «Я воспринимаю еврейскую расу как прирожденного врага чистого человечества и всего благородного, что в нем имеется; нет сомнения, что мы, немцы, будем подчинены им, и, возможно, я – последний немец, который еще знает, как должен вести себя подлинный любитель искусства перед лицом иудаизма, который устанавливает свой контроль надо всем». Он написал это в своей «Религии и искусстве» (1881), изданной в том самом году, когда мощные погромы в России погнали новую волну беглых остъюден в Центральную Европу. Вагнер особенно успешно взвинчивал антисемитизм, особенно в средних и высших слоях, не только в силу своего личного авторитета, но и потому, что постоянно выдвигал аргумент, подкрепленный бесчисленными примерами, что евреи все больше подчиняют себе цитадель германской культуры, особенно ее музыку. Даже, настаивал он, их так называемые гении, вроде Джакомо Мейербера, Мендельсона, да и самого Гейне, не были подлинными творцами. А тем временем толпы евреев-середняков захватывали ключевые позиции в художественной критике, издательствах, театрах и операх, галереях и филармониях. Именно писания Вагнера спровоцировали яростные излияния Эугена Дюринга, который в течение 1880-х годов опубликовал серию широко известных работ с нападками на евреев: «еврейский вопрос», объявлял он, следует «решать» истреблением и искоренением.

Атаки шли со всех сторон: слева и справа, от аристократов и популистов, от промышленников и фермеров, из академии и канавы, из музыкального мира, литературы и не в последнюю очередь со стороны науки. Что было делать евреям? Неужели еврейство, как горько шутил Гейне, действительно неизлечимая болезнь? На евреев нападали независимо от того, занимали они активную или пассивную позицию. «Вы могли выбирать, – писал Артур Шницлер, – быть ли нечувствительными, тупыми и нахальными, либо сверхчувствительными, робкими и страдающими от ощущения того, что вас подвергают преследованиям». В свете лавины российских погромов 1881—1882 годов русский еврей Леон Пинскер написал книгу «Самоэмансипация» (1882), в которой доказывал, что эмансипация невозможна в принципе, поскольку нет такой стороны, с которой бы евреи не подвергались нападкам: «для живых еврей мертв; для местных он чужак и пришелец; для собственников – нищий попрошайка; для бедняков – эксплуататор и миллионер; для патриота – безродный отщепенец; для всех классов – ненавистный соперник». Венские евреи знали это лучше, чем кто бы то ни было. Как красноречиво выразил это Якоб Вассерман, евреям нечем было ответить антисемитизму, изменчивому, как Протей: «Тщетно искать убежища. Они говорят: трус, он скрывается, гонимый нечистой совестью. Тщетно идти среди них и предлагать им свою руку. Они говорят: уж больно он пронырливый и по-еврейски шустрый. Тщетно придерживаться одной с ними веры и стараться быть товарищем по оружию и согражданином. Они говорят: это Протей, который способен приобретать любое обличье. Тщетно помогать им сбросить цепи рабства. Они говорят: наверняка ему это выгодно. И тщетно вы будете искать противоядие».