— Между прочим, Артур Викторович, — Хохмачев нагло развалился на стуле и закинул ногу на ногу, — нам после дежурства по КЗОТу положено не один, а два дня отдыха. Один «отсыпной», а следующий просто выходной. Я просто не успеваю отдохнуть.

— Причем здесь это? — вскинулся Артур.

— При том, — Рома с видом вождя мирового пролетариата оглядел аудиторию. — Мы не можем работать в таких условиях — отсюда и ошибки. Я сколько на работе задерживаюсь — никто этого нигде не учитывает. Я вообще…

— Вот дурак. Совсем «двинулся», — шепнул Ледогорову, сидящий рядом Виталя Коршунов.

— Сейчас доведет нашего «Артемона».

Кличку эту Вышегородскому он придумал давно и прицепилась она к шефу основательно.

Ледогоров безучастно кивнул. Небо за окном было едкого аквамаринового цвета и начинало стремительно белеть, как будто кто-то рьяно крутил ручку яркости телевизора. Все раздраженно молчали, злясь на Хохмачева из-за затянутой «сходки». Все эти разговоры «в пользу бедных» про КЗОТ и конституцию давно уже были пережеваны и выплюнуты. Работа в уголовном розыске всегда строилась по принципу «не нравится — уходи». Система плевала на своих людей. Точнее, это она позволяла им заниматься любимой работой за гроши, на ее условиях. Что-то вроде отношений между наркоманами и наркодилерами.

— Вон! — Артура наконец прорвало. — Завтра с утра рапорт и чтобы духу твоего здесь не было!

— А не буду я ничего писать! — Хохмачев налился краской, как свежий помидор. — За что вы меня выгоните? У меня ни одного взыскания! Показатели в норме! Я все обжалую…

— Пошел на хрен! — казалось, что Вышегородский сейчас его ударит.

— Ну и пойду, только домой! У меня законный «отсыпной»!

Хлопнула дверь.

— Во артист! — Хихикнул кто-то.

Артур откинулся в кресле.

— Все. Всем работать по своим планам.

Лениво перешучиваясь и разминая затекшие ноги, опера потянулись к выходу. Ледогоров на секунду задержался у стола шефа.

— Артур, а почему завтра рапорт?

Тот поднял глаза.

— Что?

— Ты же знаешь, тебе никто не даст его выгнать.

Вышегородский достал сигареты.

— Саша, хоть ты не лезь, а.

Лицо у него было усталое и погасшее.

— Извини.

Идя по коридору, Ледогоров ругал себя за то, что думает о вещах, до которых ему нет никакого дела. Воздух снова наливался влажной духотой.

Муха осторожно ползла по краю деревянной измерительной линейки.

— Зачем вам?

Следователь смотрел строго и, как видимо ему казалось, проницательно. Ледогоров развел руками.

— Чтобы собрать информацию о потерпевшем, его образе жизни и подготовиться к разговору с ним.

Муха начала восхождение на толстую папку одного из уголовных дел. Следователь покачал головой.

— Я против того, чтобы вы беседовали с ним до того, как я его допрошу.

Ледогоров вздохнул.

— Почему?

Муха спустилась с картонной обложки и замерла на углу стола. Вопрос застал юношу врасплох.

— Ну, я … Нужно сначала… Необходимо зафиксировать…

Ледогоров резким движением поймал муху. Следователь судорожно дернулся.

— Хочешь, я за тебя отвечу? Ты боишься, что я выкручиваю какие-то свои «шкурные» интересы. Боишься, что попытаюсь зачем-нибудь надавить на потерпевшего, или договориться с ним. Ты сам не знаешь, чего боишься, но слышал, что опера все очень ушлые и работают, только когда имеют свой интерес. Я прав?

Парень открыл было рот, чтобы ответить.

— Знаю, что прав. Но, послушай меня, тебе придется жить своим умом. Опера бывают разные. Как и следователи. Придется научится различать. Без оперов по «глухарям» ты ничего не сделаешь. Если ты, конечно, хочешь что-нибудь сделать. Я должен искать того, кто подстрелил этого Галустяна. И я буду его искать. Потому что просто это моя работа. Скажут искать кого-нибудь другого — буду искать другого. Но всегда буду стараться это делать хорошо. Поэтому, друг мой, если не можешь решить сам, то снимай трубку и звони руководству.

Ледогоров встал, подошел к раскрытому окну и выпустил муху. Она, обалдев от обретенной свободы, сделала сумасшедший пируэт и растворилась в раскаленном воздухе. Внизу, среди облезлых железных гаражей, группа пацанов в трусах и майках носились друг за другом с пластмассовыми брызгалками. За спиной зашуршал диск старенького телефонного аппарата.

— Андрей Юрьевич, это Копылов. Здесь пришел оперуполномоченный по делу Галустяна. Хочет посмотреть вещдоки. Да. Ну, я просто подумал… Хорошо. Его фамилия? Ледорубов. Что? А, да точно — Ледогоров. Понял… Понял.

Ледогоров улыбнулся. С начальником следственного отделения Андреем Тихонравовым они «подняли» не одно дело. Правда, давно. До того как он сам начал пить.

— Андрей Юрьевич вас просит, — следователь протянул трубку.

— Слушаю.

— Привет, Саня!

Голос Тихонравова шипел в старой мембране.

— Здорово!

— Слышал — ты в себя пришел?

— Да, только не войти.

— Чего?

— Пришел и стою на пороге — не войти никак.

— Молодец, — прогудел Тихонравов, явно не поняв последней фразы, — ты на Копылова не обижайся. Он еще маленький. Сразу после «поляны»[9]. Я ему все объяснил. Поднатаскай его заодно.

Ледогоров усмехнулся.

— Я опер, а не следователь! Это твоя работа!

— У меня дела. А ты все знаешь. Пока!

— Пока! — Ледогоров повесил трубку — А я шарики надуваю.

Поднимающееся солнце залило кабинет ослепительным светом. Прикрывая глаза ладонью, Копылов возился в покосившемся полированном шкафу у дверей.

— Вот, — он протянул заклеенный скотчем полиэтиленовый мешок с косой надписью «Галустян», сделанной шариковой ручкой. — Только пистолет на экспертизе.

— Спасибо, — Ледогоров забрал мешок, — я у себя в кабинете посмотрю.

Копылов обреченно вздохнул.

— Конечно.

Ледогоров улыбнулся.

— Давай расписку напишу. — Он протянул руку. — Меня, кстати, Сашей зовут. Можно на ты.

— Леня, — Копылов пожал протянутую руку и наконец улыбнулся. Улыбка у него была доброй и очень детской. Под окном отчаянно визжали поливающие друг друга водой мальчишки.

До Московского вокзала Ледогоров шел пешком. Днем садиться в какой-нибудь общественный транспорт в центре города было форменным сумасшествием. Нескончаемые автомобильные «пробки» закупоривали почти каждую улицу. Половина их была перекрыта, в связи с ремонтом к какой-то очередной юбилейной дате. Проезд двух остановок на трамвае мог занять около часа. Жаркий, разреженный воздух впитывал в себя выхлопные газы. От раскаленных двигателей плыло горячее марево.

В вещдоках не оказалось ничего интересного. Записная книжка на нерусском языке. Паспорт. Доверенность на «мерседес». Пяток фотографий, изображающих Галустяна в окружении кавказских мужчин и славянских женщин. На всякий случай он прихватил их с собой.

Ледогоров потрогал насквозь мокрую на груди футболку и бегом припустил через площадь Восстания. Оглушительный свисток застиг его у самой «отвертки»[10]. Такой же взмокший как и он, «гаишник» неспешно направлялся к нему от служебного «жигуленка». Второй интенсивно прогонял обезумевший поток машин.

— Сержант Луков, — козырнул первый, — нарушаем!

Ледогоров достал «ксиву».

— Извини. Все нормально, свои.

Сержант скользнул взглядом и неприязненно поморщился.

— А что, если свои — нарушать можно? «Ксива», она от смерти не спасает.

Он повернулся и пошел обратно.

Ледогоров выругался. Формально «гаишник» был прав, но все равно было неприятно. Он же извинился. Демонстративно неторопливо он пересек оставшуюся до здания вокзала площадь. Ворота на Московскую-Товарную находились со стороны Полтавской улицы, но он хотел зайти в линейный отдел милиции. Вокзал жил своей особенной, понятной только его обитателям жизнью. Носильщики, лоточники, проститутки, воры, кавказцы, менты, ну и, конечно, пассажиры. Ледогоров никогда не работал ни здесь, ни в сопредельных территориальных отделах, поэтому хорошо жизнь вокзала не знал. Он шел к Гене Жарову, бывшему оперу восемьдесят седьмого, бывшему оперу УУРа и РУБОПа, осевшему теперь в качестве зама по оперработе Мосбана. Вокзал отдыхал. Дневное время не было самым напряженным. Основная масса поездов уходила вечером и прибывала утром. Сейчас же по перрону барражировали лишь ошалевшие от жары пассажиры пригородных электричек и постоянные жители вокзала — бомжи. Ледогоров не любил вокзалов. Они почему-то вызывали у него чувство тревоги.