Наконец-то я создал настоящее изображение миссис Шарбук, и без излишней скромности могу сказать, что это была превосходная работа. Конечно, набросок, ничего больше, но мне удалось передать немало особенностей лица и очертания фигуры, и, вспомнив об этом, я снова четко представил ее себе — обнаженную, в лунном свете за ширмой. Да, я даже смог ясно разглядеть ее глаза и волосы. От этого я теперь смогу отталкиваться. Стоит мне взглянуть на мой набросок, как заказчица возникнет перед моим мысленным взором и будет позировать столько, сколько мне нужно.

Я почувствовал, как тепло распространяется по моему телу из солнечного сплетения, как кровь в жилах струится быстрее, голова кружится, и я на самом деле поверил, что мне удалось в точности передать внешность миссис Шарбук. Она получит свой портрет, а я добьюсь невозможного.

Глядя на набросок, фиксируя этот образ в своей памяти, я испытал также что-то вроде сексуального влечения к созданной мною женщине. «Может ли быть большая самовлюбленность?» — укорял я себя, но ничего не мог с собой поделать. Я боялся, что если попытаюсь подавить свои чувства, то снова окажусь по другую сторону ширмы. В это мгновение я бросил взгляд на стол в поисках послания от моей заказчицы. Оно лежало на столе между моим наброском и вазой с цветами. Я протянул к нему руку, но заметил, что конверт, из которого я вытащил этот клочок бумаги, лежит рядом и на нем теперь тоже что-то написано.

Она в точности повторила почерк и стиль послания миссис Шарбук. Очевидно, это была шутка, но шутка шутке рознь. Тот факт, что конверт она положила рядом с карточкой, немного взволновал меня. Да, я готов признать, что в последнее время был одержим этим проектом, но то была работа и важнейший поворотный пункт в моей жизни. Более чем вероятно, Саманта прекрасно понимала, что мое внимание постоянно поглощено этим предметом, хотя я во время нашего с нею общения и могу делать вид, будто это не так. Она, конечно же, не ревновала меня. Или все же ревновала? Саманта при свете дня иногда бывала куда таинственнее, чем миссис Шарбук во мраке ночи. Может быть, именно об этом она и хотела мне напомнить, кладя свою записку рядом с той, чтобы заявить о своего рода равенстве. Я потряс головой, пытаясь стряхнуть все, что может помешать выполнению моей непосредственной задачи. Я снова сосредоточился на наброске и том необыкновенном наслаждении, которое получал, раздумывая, как превращу его в полноценный портрет.

Остальную часть утра и начало дня я готовил холст и делал записи насчет цвета, размещения фигур, деталей, если таковые понадобятся, и так далее и тому подобное — чтобы, вернувшись вечером, можно было сразу же приступить к работе. Одно из решений, принятых мной, сильно порадовало меня — я захотел изобразить миссис Шарбук так, как она мне привиделась: обнаженная одинокая фигура, плывущая в море насыщенных теней. На этой картине источником света будет она.

Я вспомнил рассказы Саботта о том, как голландские мастера готовили собственные краски, — они знали, что определенные вещества, перетертые до определенной степени зернистости, будут отражать свет под тем или иным углом. Живописцам было известно, что, изменяя эти углы отражения, можно высветлить нужные им участки композиции и заставить картину сиять словно бы саму по себе. Жаль, что я так мало уделял внимание лекциям Саботта по краскам и свету. Когда я был помоложе, я считал, что использование чего-либо иного, кроме готовых красок, дело безнадежно примитивное, а вся эта бодяга со ступкой и пестиком — лишь бессмысленное принижение моего художественного дара. Это было до того, как я понял, что без хорошей соболиной кисточки любой гений останется посредственностью, а живопись — чудовище о двух головах: одна — ремесло, другая — вдохновение.

Я бы многое теперь отдал, чтобы еще раз послушать Саботта, потому что теперь мне нужен был как раз волшебный световой эффект.

В час я был готов отправиться к миссис Шарбук. Одеться нужно было официально, так как оттуда я сразу же собирался на открытие выставки. Теперь, когда замысел картины сделался абсолютно ясным, я был полон энергии и благих намерений. Я надел пальто и шляпу, взял этюдник и направился к выходу. Повернув ручку, я вспомнил, что за последние два дня кто-то без моего ведома дважды проникал в мой дом. Опасность подстерегает меня повсюду, понял я.

Вернувшись в мастерскую, я тщательно свернул набросок. Потом я прошелся по комнатам в поисках места, где его ни за что бы не нашел грабитель. Наконец выбрал рукав домашней куртки, которая висела в глубине моего стенного шкафа в спальне. Это было не очень надежно, но, с другой стороны, никто, кроме меня и Саманты, про существование наброска не знал.

День был превосходный, теплее, чем все последние, и я воспользовался этой возможностью, чтобы отточить свои идеи, — решил немного прогуляться, прежде чем сесть на трамвай. Чтобы раздуть творческую искру в настоящий пожар, нет ничего лучше, чем эти ритмические движения, свежий воздух и открытое пространство. На тротуарах было полно народу, и я устроил что-то вроде игры, пытаясь пройти без остановки как можно больше кварталов, огибая пешеходов справа и слева, поглядывая вперед в поисках малейших пространств между гуляющими, чтобы в последнюю секунду проскользнуть в эти щели. Все это время я обдумывал, как мне изобразить миссис Шарбук — от талии или от колен. Размышляя над этим вопросом, я понял, что обе эти перспективы возбуждают меня.

На углу Парк-авеню и Двадцать шестой улицы игра закончилась. Там собралась толпа человек в двадцать пять — ждали, когда проедут три авто и еще вдвое больше экипажей, чтобы пересечь улицу. Я присоединился к ним и терпеливо ждал, когда транспорт позволит нам пройти. Когда улица наконец освободилась и толпа вышла на дорогу, мое внимание привлек звук клаксона слева. И всего секунду спустя я услышал женский голос справа — могу поклясться, этот голос прошептал: «Пьямбо, я люблю вас».

Я быстро повернул голову, но никого не увидел. Либо уши обманули меня, либо женщину унесла суетливая толпа. Я поспешил за незнакомкой. Толпа, казалось, целиком состоит из женщин — я видел повсюду шляпки, прически, зонтики и сумочки. Прежде чем я успел их догнать и рассмотреть лица, они достигли противоположного тротуара и рассеялись — кто-то исчез в ближайших лавках, остальные направились на запад или восток или продолжили движение на север. Это происшествие вывело меня из равновесия по двум причинам. Первая состояла в том, что я, возможно, обманывал сам себя, а это ввиду последних событий было не так уж и невероятно. Вторая же причина была в том, что в голосе слышалась точно такая же интонация, с которой миссис Рид произнесла свое пожелание мне, хотя теперь содержание сказанного и было прямо противоположным.

Я сел в трамвай на Двадцать девятой улице и прибыл к дому миссис Шарбук с запасом в добрых десять минут до назначенного времени. Дверь мне открыл Уоткин — манеры у него, как и всегда, были чуть нагловатые, но, зная то, что сказала мне про него Саманта, я смотрел на него в совершенно новом свете. Теперь мне достало мужества заглянуть в эти белые глаза, и я обнаружил в них какую-то неестественную задумчивость. При более тщательном рассмотрении я увидел, что глаза эти, конечно, ненастоящие. И вообще они были до того фальшивыми, что я чуть не рассмеялся над собственной наивностью. Чтобы спровоцировать его на игру, я спросил, видел ли он передовицу в утренней газете.

— Вы наверно шутите, мистер Пьямбо, — сказал он, и все его жесты подтвердили слова Саманты о его неубедительности. Он либо двигался, как зрячие, либо принимал неестественные позы — наклонял голову, словно самка птицы, прислушивающаяся к брачному, зову самца.

Уоткин проводил меня в прихожую, а потом прошел проверить, готова ли миссис Шарбук. За эти короткие мгновения я состряпал план, как мне вывести мистера Уоткина из равновесия. Открыв свой этюдник, я расположил его горизонтально у себя на коленях, потом вытащил карандаш и написал крупными черными буквами: УОТКИН — ОСЕЛ! Конечно, это была ребяческая выходка, но мне требовалось что-нибудь такое, чтобы выбить его из колеи.