— А потом вы унаследовали этот дом?

— Мой брат Роберт скончался довольно неожиданно. В моей душе под скорбью таилась радость — предательская, алчная радость. Я вступил во владение поместьем и состоянием, и именно потому… — Старик прерывается, шумно шмыгая носом. Вытерев нос тыльной стороной трясущейся руки, он широко улыбается, и Уильям видит провалившийся рот и кривые пеньки зубов. — Моя дочь родилась в начале июня. В кормилицы мы взяли опозорившую себя девушку из деревни, у которой ребенок родился мертвым. Так что надежда была, по крайней мере для Синтии. — К концу тирады в голосе господина Деллера появляются слезы.

Уильяму хочется узнать, от чего умерла Белинда; но спросить он не осмеливается, а слезливые нотки тем временем вновь обращаются в смешок:

— Я целых десять лет рисовал для двора Карла. Теперь от меня требовались блеск и глянец, а не заскорузлая прямота. Всегда одинаковое освещение, всегда сочные, яркие цвета. Ровные и гладкие мазки, так что если посмотреть на холст под углом, его поверхность блестела и сверкала. Никаких изломов или неровностей, о которые взгляд зрителя мог бы запнуться. — Он поглаживает воображаемую цепь на груди — символ монаршего покровительства. — Мой отец был противником двора, его пышности и привилегий, он всегда одевался скромно и просто. А спустя всего несколько лет после его смерти я полностью переменил свой гардероб. Я стал тратиться на модные туалеты…

Уильям не может его осуждать. Лежа ночами без сна, слушая храп родителей и сопение собак из соседней комнаты, он порой представлял себя в алонжевом парике 33 и камзоле, вышитом «под Персию». Сами по себе кружева и плюмажи не очень занимают его, но они означают положение в обществе, перед которым жизнь мельника — не более чем мякинная труха.

— Однако не думайте, что знать возвышенна в душе настолько же, насколько роскошна внешне. — Голос господина Деллера отрывает его от воспоминаний. — Дорогие платья — не более чем чехол. Я видел, как придворные гадили по углам, испражнялись в камины и ведерки для угля. И на всех при этом были пудреные парики и подрисованные улыбки. — Уильям смотрит на разъярившегося хозяина. «Гадить» — первое грубое слово, которое он от него услышал. — Они — косность, себялюбие и распутство! Мне заказывали портреты шлюх нашего монарха. Они были такие прелестные — ну прямо свежие плоды, пряные апельсины. Можно было надкусить… — Задохнувшись в гневе, он прерывается и падает на спинку кресла, едва удерживая бокал в руке.

Уильям осторожно высвобождает бокал и ставит его на низкий столик. Голова господина Деллера запрокинута, глаза закрыты, челюсть отвисла. Уильям замирает в замешательстве, не зная, что делать. Может, заставить старика заесть шерри хоть половинкой булочки? Он уже тянется к блюду, когда глаза Деллера открываются — и слепой взгляд направлен прямо ему в лицо. Но это, вероятно, случайность.

— Вы знаете, я был в приятелях с Лели 34.

— Тем самым художником?

— Ремесленником. К тому времени, как я покинул Лондон, он свел допустимые в портретах позы натурщиков к считанному числу. Можете вы представить себе подобные измышления? Я был только рад перебраться сюда, в поместье.

— Это послужило и к моей пользе, — вставляет Уильям.

— Хм-м? Что именно?

— То, что вы ушли в отставку.

— От живописи я не уходил! — Уильям прикусывает губу. Похоже, господин Деллер в ярости. Но из-за чего же? Что он такого сказал? — Именно здесь я рассчитывал исполнить свое земное предназначение. Я бы создал истинно английское искусство, возросшее на нашей родной почве, проникнутое духом нашей страны.

Уильям оглядывается на немногие уцелевшие картины: темные интерьеры без всякого декора, без излишних подробностей. И тем не менее каждая из этих картин накрепко засела в его памяти. В них оказалось столько истинной Естественности!..

— Я начинал — лишь начинал, Уильям! — приближаться к своей заветной цели, когда глаза подвели меня. После ярко пылавшего света вдохновения я оказался брошенным во тьму. Предназначение мое покинуло меня, и я всей силой своей скорби обрушился на всех, кто был рядом. Пока я мог писать картины, я с радостью оставался наедине с собой и своими картинами. Но жить подле других, когда способность творить более недоступна, — это и есть совершенное одиночество.

— Сэр, вам следовало бы прилечь.

Его дыхание затрудняется и становится похожим на шипение змеи, свернувшейся в сплетении корней. В свете свечей лицо Деллера мертвенно-бледно, только на щеках нездоровые венозные прожилки, похожие на красную грибницу, — нездоровый, губительный румянец. Взгляд старика блуждает по сторонам.

— У меня был дар, а я его предал. Должно быть, мне следовало все же уехать в Италию… стать живописцем высшего ранга… а не заниматься изысканиями в английской войне…

— Господин Деллер…

— Заносчивый прислужник!

— Может быть, продолжим разговор завтра?

— Я думал, что смогу поправить положение совершенства. Внутри душ. Человеческих.

— По крайней мере хоть съешьте…

— А теперь мое собственное положение рассыпается прахом. Я потерял всех слуг, пренебрег благополучием дочери… Уильям!— Он выбрасывает вперед руки, и Уильям падает на колени, чтобы взять его ладони в свои. Лицо старика перекошено гримасой ужасного отчаяния. — Когда скончался лорд-протектор… прости меня, Боже… я отправился в Голландию. Повидать своего старого учителя, его здоровье было все хуже… Но было у меня и другое, не столь благородное намерение. Я представился находящемуся там в изгнании английскому двору… как тот, кто пытался спасти собрание искусств покойного короля… Вот так я облачил свою искреннюю, но беспомощную обиду… в одежды государственной верности… чтобы получить покровительство… в случае, если Карл вернется на трон…

Руки Деллера, зажатые между ладоней Уильяма, дергаются, да и сам старик съеживается в кресле. Чего же из содеянного он так стыдится, ведь он поступил как многие до и после него?

— Посмотрите в сундуке, Томас. Во имя Господа… Там есть еще один сверток, из тонкой кожи. Ну же!

Уильям удивляется имени, которым его назвали, но исполняет приказание старика. Он берет свечу и зарывается в бумаги в сундуке. А вдруг там наброски Белинды? Или еще что-нибудь такое, что позволит ему выполнить то, что хочет от него господин Деллер? Возвратившись со свертком, он разворачивает его и извлекает три старых, хрупких листа бумаги. На первом «круглоголовые» пьют воду из шлемов; лица их грязны, как после сражения или марш-броска по топкой земле. Вокруг — равнина, и лишь дубовая роща вдали словно изнемогает от палящего зноя.

— Вы видите? Видите?

На другом рисунке виселица, на ней — повешенный, под ним лежит кусок хлеба (вне всяких сомнений, этот хлеб и есть его преступление).

— Сэр… но что я ищу здесь?

— Молодого человека в шляпе. Видите его?

На самом плохо сохранившемся листе, где давние сгибы оставили пустой крест поверх рисунка, Уильям различает фигуру молодого человека в широкополой соломенной шляпе, он сидит под засыхающим дубом и читает книгу.

— Там есть подпись.

— Nosceipsum35

— Познай себя… Я должен был отдать этот рисунок ему. Но я слишком испугался его визита ко мне. — Господин Деллер заходится в очередном приступе кашля, лицо его багровеет. Задыхаясь, он выносит себе приговор: — И вот взвешен я на весах, и найдено: недостаточно.

— Может быть, мне лучше позвать вашу дочь?

Господин Деллер приходит в замешательство, речь его становится сбивчивой. Уильям пытается успокоить его, но тут на старика нападает мучительный сухой кашель, перекашивая его рот, разрывая гортань, выпячивая вены. Старик подается вперед, судорожно нащупывая стол перед собой. Уильям старается догадаться, что пытаются найти пальцы господина Деллера. Он направляет старческую руку к бокалу, но ошибается, и тарелка с оставшимися булочками летит на пол от резкого взмаха.