— Взгляни, — окликнул он, желая перенести ее внимание туда, вдаль. — Словно сам Господь Бог сделал разрез в ткани ночи. И в этом разрезе, как и во всем сущем, виден свет — coelum етругеит, иначе сияние небесное.

Сюзанна начала водить ладонью по его бедру. Мир вокруг сузился до них двоих, и он не смог удержаться оттого, чтобы поцеловать ее. Она была крепкого сложения, но маленького роста, и ему пришлось наклониться к ее лицу. Она ответила на его поцелуй страстным движением губ и робким касанием языка. Это было так не похоже на бесстрастие проституток, с которыми он имел дело в Амстердаме. При всей насущности его желаний общение с ними всегда оставляло в нем гадкий осадок. Но сейчас с ним было истинное дитя здешних пустошей, чей поцелуй по-настоящему пьянил его. Его рука скользнула под ее юбку; она начала издавать короткие жалобные постанывания. Жадно вдыхая ее запах, он опустился на колени и начал целовать ее груди. И лишь когда его пальцы коснулись жестковатых волос между ее ногами, осторожность превозмогла в нем желание.

— Мы не должны, — прошептал он. — Твой отец придет в ярость, если узнает.

— А с какой стати ему знать?

Ее отец наверняка сейчас уже пьян. Натаниэль почти не был знаком с ним, но знал его по рассказам Сюзанны. Он убежденно твердил, что ненавидит любую тиранию, но к своей собственной был совершенно слеп. Он потерял двух братьев во время войны 42, и это ожесточило его так, что даже казнь короля не смогла смягчить его нрава. Сюзанна носила на щеке рубец — след его гнева.

— Люди будут удивляться, где мы, — сказал Натаниэль.

— Пускай себе удивляются.

Она схватила его за запястья, не давая отодвинуться. Он же никак не мог подыскать способа отстранить ее от себя, не обидев при этом. Если б он попытался потрепать ее по щеке, как ребенка, она пришла бы в ярость, вид которой вызывал в нем ужас и обожание одновременно. Он поднял руку, за которую она крепко держалась, и поцеловал ее пальцы.

— Пойдем, — нежно сказал он. — Томас подыщет нам что-нибудь поесть.

Сюзанна была умиротворена его ответной лаской, а к тому же весьма и весьма голодна после целого дня тяжелой работы (на что он и надеялся). Она последовала за ним по тропе, сначала почти дыша ему в спину, потом приотстала. Наконец они выбрались из зарослей орляка. Натаниэль прислушался к прерывистому стрекоту козодоев (или козососов, как называли их диггеры) и напомнил себе, что надо бы поставить силок, чтобы понаблюдать за одним из них, перенося свои впечатления на бумагу. Резкий взмах крыльев над самой головой заставил его вздрогнуть. Сюзанна же словно и не заметила этого. Ленивым взмахом руки она отмахнулась от ночного мотылька, отбросив его прямо к промелькнувшему козодою. Натаниэль остановился посмотреть, сумел ли козодой воспользоваться удачным случаем, но мотылек тут же пропал в темноте, а Сюзанна за его спиной прищелкнула языком в знак нетерпения, так что он поспешно двинулся дальше. Лишь когда дым от ближайшего костра уже щекотал ноздри, Натаниэль задумался, где козодои проводят зиму. Наверное, беспробудно спят в песке, как ласточки в глине, чтобы проснуться с теплыми солнечными лучами. И еще ему стало любопытно, где эти птицы исхитряются прятаться днем, когда на пустоши полно людей?

— Про что ты думаешь? — спросила Сюзанна, и по голосу он понял, что она улыбается.

— О птицах. Куда они пропадают. Откуда возвращаются.

— Тебе-то что задело? Уж они-то это знают, и ладно. — Она зашагала шире и обогнала его на несколько шагов. — Ох, Нат, шевелись поживее. Я с твоими разговорами с голоду помру.

Он ускорил шаг, чтобы удовольствовать ее, и вернулся к мыслям, что мучили его последнее время. Другие видели все, что было вокруг, совсем иначе, нежели он. Он восторгался этим иссохшим задумчивым ландшафтом, но это чувство не разделялось его… его… Кем? Хозяевами? Собратьями? Они видели лишь еду и кров там, где его взору представала красота творения божьего.

Он пришел в общину на холме Святого Георгия два месяца назад, всего за несколько дней до того, как мелкопоместное дворянство с помощью нанятой силы вытеснило диггеров на восток, в Кобхэм. Тогда хижины, неприхотливый скот и работающие с песней рубщики дрока в его глазах были ничтожными и незначащими по сравнению с окружавшей их природой. Для них пустошь была лишь зеленеющими кое-где пастбищами да лесистыми овечьими выгонами. Он же видел грубую, выжженную солнцем, заросшую колючками землю, первобытную в своей безжизненности. Здесь приземистые тени корчились под кустами сухощавого вереска, точно гибнущие от засухи жабы. Даже небо здесь было не знакомым благородным покровом, а угнетающим душу скоплением безводных облаков, и это небо словно насмехалось над людьми, отказывая им в своих дарах, но сокрушая невероятной безмерной мощью. Как можно было не наслаждаться этим краем? Он поставил себе задачу изображать его.

В тот день он едва не дрожал, спеша скорее добраться до этих простых людей. Он взбирался на склон, с трудом продираясь через орляк по пояс, и наконец выбрался на взъерошенный ветром травянистый дерн. При его приближении с вересковых кустов вспорхнули, щебеча, пичужки, что подглядывали за ним из ветвей. А потом со стороны дозорных постов донесся крик, и диггеры вышли ему навстречу.

Глядя в их лица, Натаниэль радовался про себя, что догадался сменить одежду. В таверне Уэйбриджа он отдал кому-то свой бархатный камзол, обменял шляпу на картуз поденщика и, к своему удовлетворению, обнаружил, что почти перестал отличаться одеждой от обычных людей. Рубщики дрока, побросав секачи, подошли приветствовать его; причем вместо подозрительной неприязни — что было обычным в изнуренной Англии — его встретили рукопожатиями, теплыми улыбками и обращением «брат». Его маскировка была не так уж совершенна, на нем все еще оставался галстук, а под жилетом была сорочка из беленого льна. Но в этой одежде он собирался работать, так что вскоре она должна была истрепаться и замараться. И тогда он уже ничем не будет выделяться среди других.

Однако его рисовальные принадлежности выглядели здесь неуместно, а он не сумел бы скрыть ни их, ни произношения джентльмена. Диггеры изумленно выслушали рассказ о его намерениях. Он будет рисовать? Рисовать что? Некоторые выглядели чуть ли не оскорбленными, когда он, чувствуя в голосе заискивающие нотки, объяснил, что предметом его картин станут они сами.

— Мы-то здесь не просто так, а чтоб жить, — резко произнес один из них, — а чтоб жить, надо работать.

Натаниэль поспешно принес обещание вносить свой вклад в общий труд, но, похоже, его словам не очень-то поверили. И вот тогда из толпы рубщиков к нему шагнул молодой человек с открытым и вдохновенным лицом. Так Натаниэль впервые увидел Томаса. Аптекарь улыбнулся, кладя руку ему на плечо, и произнес, обращаясь к остальным:

— Свет осиял нашу пустошь, и возможно, Провидение желает, чтобы мы навеки запомнили этот Свет. Нельзя полагаться на чувства человеческие, когда речь идет о делах Господних. Дадим нашему гостю доказать свои способности, а тогда уж решим.

Натаниэль уселся на пожухлую траву и слегка подрагивающей рукой наскоро набросал портрет сосущего палец малыша, что глядел на него из толпы. Окончив, он передал рисунок рубщикам, и лист бумаги запорхал из рук в руки, точно птица, пытающаяся ускользнуть от птицеловов. Большинством голосов было решено, что Натаниэль может остаться.

Молодой человек, что заговорил с ним, стал его вожатым и проводником в новом для него мире. Откуда приехали все эти смелые, непокорные люди? Одни — из Кента, Суссекса, Суррея, бежали от алчных землевладельцев и безжалостных заимодавцев. Другие — из Лондона и других городов, эти пришли в поисках жизни если не более простой, то по крайней мере более близкой к Богу и справедливости. Натаниэль восхищался их речью, хотя мало кто из них умел читать. Они добывали воду с затхлым растительным привкусом там, где, на его взгляд, ее и быть не могло; они умело строили жилища из здешних непрочных материалов. Они познали эту пустошь на собственном опыте. Да, их дети бегали босиком и всегда хотели есть; да, их женщины уже к тридцати были некрасивыми и изнуренными — но в глазах диггеров сияла, подобно знатности, убежденность в том, что Господь одобряет их дело. Среди них не было вождей или старших. Каждый мужчина и каждая женщина говорили свободно, и каждого выслушивали. Они вместе работали и в полном согласии молились, ожидая спасения в этом суровом древнем саду — павшем Эдеме, плоды которого стали горькими и терпкими.