— В чем странными? Попырин думает, что шпионы? Ну, диверсанты? — Подтягиваюсь ближе к лейтенанту.

— Нет, не в этом дело, их наш энкавэдэшник знает, только они не нашего корпуса, а соседнего. И тебя должны были в соседний корпус доставить.

— Ты откуда знаешь, они что, документы показывали?

— Меня там совсем не было, а как Попырин это узнал, я не спрашивал, не до того было, все бегом да бегом.

— В соседний корпус доставить… Ну, мало ли…

— Если бы все нормально, они должны были местного особиста подключить, для содействия. А они как будто тишком действуют, чтобы наших энкавэдэшников не беспокоить. Так Попырин говорит, сам я в этих делах не разбираюсь.

Я тоже не разбираюсь в спецслужбовской механике, да и Попырин вряд ли хорошо знает, что там у них и как положено, поэтому разговоры про странность особистов кажутся мне надуманными.

Через два часа подобного движения и пустой болтовни выходим в полосу ответственности соседней дивизии и добираемся до примеченного мною заранее медсанбата, где меня без лишних разговоров определяют в полуторку. Она должна была увезти тяжелых, но транспортабельных раненых к поезду на железнодорожной станции для эвакуации в глубокий тыл. В возне с медиками я и заметить не успел, куда делся Панкин, и только потом увидел на дороге катящую в обратном направлении повозку.

Синий поезд мчится ночью голубой, увозя эшелон с ранеными подальше от горящего фронта. Лежу на полу общего вагоны среди себе подобных, пожалуй, впервые после попаданства ни о чем не беспокоясь. Теперь другие думают за меня, куда поместить, на чем отвести, где выгрузить, чем кормить. По причине пасмурной погоды светомаскировка в поезде не соблюдается, кое где в вагонах и тамбурах горят тусклые плафоны, облегчая санитарам и врачам дежурные перемещения в забитых перевязанными бойцами теплушках. В четырнадцати задних общих вагонах везут рядовой и сержантский состав, три передних типа плацкартных занимают раненые командиры. Разницы особой в комфортности и уходе нет, лезет в голову, что старших командиров и генералитет в случае ранений и необходимости транспортировки перевозят на самолетах, да похрен, лишь бы доехать.

А с этим внезапно возникают проблемы, поезд на ровном месте тормозит и останавливается, выглядываю верхним взглядом на улицу, ничего не видно, ночь, причем хмурая. Есть станция или нет, и если это голая степь, то почему остановка, непонятно, бомбардировки-штурмавки не было, разве что далеко впереди повредили пути. Минуты тянутся в томительном ожидании и нарастающем волнении, потом по вагонам среди находящихся в сознании раненых ползет слух. Немецкие танки прорвались от Бердичева к Казатину, станция захвачена, путь перекрыт, поезд дальше не идет.

Назад не сдают, и выгрузку не начинают, на что надеются, непонятно, я не начальник поезда, возможно, пообещали отбить станцию контратакой. А может ни на что не надеются, просто эвакуировать выгруженных в степи людей не на чем, и пытаются решить эту проблему. То забываясь не надолго, то снова в тревоге просыпаясь провожу остаток ночи. С серым рассветом выясняются интересные, и очень неприятные детали, оказывается, наш состав сзади подпирают два товарняка, ставшие к нам почти вплотную, при этом задний въехал в передний, повреждения невелики, но заблокирована дорога намертво.

Спереди еще веселее, станция в трех километрах за покатым холмом, и немцы чувствуют себя на ней полноправными хозяевами, никто их атаковать не собирается. Интересно, что вагонов на станции нет, хотя она не проходная, как разгромленная нами, а узловая, умеют же вовремя эвакуировать, если захотят. Зато есть немецкие танки, стоят вразброс прямо на рельсах, вижу их впервые, и впечатление такое, что они состоят из одних люков и дверец, и все они распахнуты настежь. Так-то удобно, снаряд в одну форточку влетел, в другую тут же вылетел! Сами танкисты, несмотря на ранний час уже на ногах, а что прорвали оборону, вышли на оперативный простор, надо развивать успех. И сквозь станцию на юго-восток стремится поток грузовых машин с солдатами в тентованных кузовах, мотопехота на марше.

Хрен с ними, немцами, что есть у нас?

Счетверенный зенитный пулемет на задней платформе и двадцатипятимиллиметровая зенитная же пушка на передней, прямо за паровозом. Надо посмотреть, только пустят ли меня туда, но если лежать, точно ничего не увидишь. Подтягиваюсь на руках по углу, встаю возле стенки, опираясь на здоровую левую ногу, и старясь уберечь от лишних движений больную правую. Проблема в том, что я никогда еще не делал больше двух-трех шагов, да и то, придерживаясь за стенки. Но стенки есть и здесь, а еще есть в изобилии костыли, вагон санитарный. Нелепо подскакивая, преодолеваю пару метров до ближайшего бесхозного костыля, подбираю, так, я на коне. Пробираюсь к тамбуру, подбирая по пути на всякий случай еще один костыль. Дважды меня едва не роняют разносящие воду страждущим и жаждущим санитары. Впереди четыре общих вагона, плюс три командирских, далеко но, ползти надо.

Добравшись до первого из командирских, присаживаюсь на край полки перевести дух, тут же проходящий санитар едва не наступает на вытянутую больную ногу и материт меня. Подбираю чей-то брошенный на полу военный пиджак подумав, накидываю на плечи, маловат немного, но сойдет, в тамбурах свежо, простудится недолго.

Выползаю, наконец, на платформу с пушкой, посижу здесь.

— Товарищ капитан, — подскакивает спокойно куривший сержант, и остальные пять бойцов, быстро поднявшись, вытягиваются передо мной, — расчет зенитного орудия…

— Вольно, сержант! — Не сразу соображаю я, что он так отреагировал, на мой мундир. В армии, как и везде, встречают по одежке. Молод только я для капитана, но трехдневная небритость и общая помятость сильно взрослят меня. — Курите, товарищи бойцы.

Те достают из рукавов заныканные самокрутки, рассаживаются вокруг зенитки, и осторожно поглядывая на меня, продолжают перекур, тихо переговариваясь. Зеваю с недосыпу, и аккуратно потягиваюсь, прислушиваясь к ощущениям, оглядываюсь, куда бы примостить здоровую половинку, пристраиваюсь на ящиках.

В поезде оживление, хотя еще очень рано, но пользуясь возможностью и свободным временем, санитары и врачи начинают разносить завтрак. Осматриваю вагоны словно первый раз, при утреннем свете все выглядит совсем не так, как ночью, гораздо рельефнее и страшнее. Это сколько же народу изломали и покалечили эти ублюдки, молодых, здоровых мужиков, которым только жить да работать, для себя, для семьи, для страны, в конце концов. А теперь добрая половина их уже инвалиды, а из тех, что выздоровеют и вернутся на фронт, многие ли доживут до Победы? Вот никогда не задерживался на таких вещах, убитых, раненых, всегда старался проскочить мимо, не вглядываясь. Это война, тут такое вокруг, на всех не наплачешься, а вижу я гораздо больше, чем дано нормальным людям.

Чувство иррациональной злобы вскипает во мне, блокируя разум, хочется сделать что-то очень нехорошее немцам прямо сейчас. Пушка есть, и до станции наверняка добьет, холм между поездом и станцией идеальный, низкий, не мешающий стрелять по почти настильной траектории, и в тоже время скрывающий нас от внимательных недружественных взглядов. Сидеть бы, конечно, да не нарываться, за спиной шесть сотен уже пострадавшего и сейчас беззащитного народа, но смотреть как фашики, покалечившие этих, спокойно едут убивать и калечить других, выше моих сил.

— Что со снарядами, сержант?

— Три боекомплекта, товарищ капитан, давно не стреляли, а вчера и погода была нелетная!

Вечно у нас так, где пусто, а где густо, вспомнил я вечную нехватку боеприпасов в полку Дергачева.

— Значит, сегодня постреляем.

— Так и сегодня погода…

— Разворачивай в ту сторону. — Прерываю я ненужные разговоры.

— Я подчиняюсь только начальнику поезда, товарищ капитан. — Мнется сержант, все таки для него самозваный капитан большая шишка.

— У начальника поезда своих забот полон рот. Крути, говорю в ту сторону, — прибавляю я металла в голосе, и это работает.