— Лейтенант, короткую! Еще одну! Давай еще! — Все же трассеры вещь отличная, без них понять при, к тому же, неверном свете пасмурного утра, куда угодили маленькие и не разрывающиеся кусочки свинца, было нереально. Помогли мне сами немцы, во всеобщей кутерьме отреагировав на прилет наших посланцев повышенным кипишением в конкретном месте, послав еще одну очередь и приглядываясь уже более местно, я и сам заметил маленькие грязевые фонтанчики на земле, и свежие пулевые дырки на кабине одного из грузовиков.

Необходимая поправка, длинная очередь, я, как дирижер, движениями кончиков пальцев правлю направление свинцовой струи, пули стучат по несуразным щитам гаубиц, совсем не предназначенным для укрытия расчетов, беззащитные расчеты слоями валятся на землю, кто пытаясь спастись от пуль, а кто уже поймав свою. Вполне, как оказалось, убойную. Обычные патроны в лентах закончились, вернее, пошли вперемежку с трассирующими, теперь уже все равно, стрелять по нам некому. Пару раз прохожусь по лежачим, чтобы никто случайно не воскрес, затем, как из пожарного шланга поливаю минометы и противотанковые пушки, переходя в последнюю очередь до пехоты. Небольшая пауза, бойцы меняют короба с отстрелянными лентами на полные, стрельба продолжается.

К сожалению, на пехоту мы переключились поздновато, хвост удалось прищемить, положив до роты фашиков, но голова успела подойти ближе к разделяющему нас холму, и попала в мертвую для пулеметного огня зону. Приостанавливаю огонь.

— Что с патронами, лейтенант?

— Навалом! — Улыбается чему-то командир пулеметного расчета. Коробов вокруг, действительно куча, но мало ли, вдруг они все пустые.

— Немецкий батальон ползет по той стороне холма, лейтенант. Следи за гребнем, как только появятся, минут через десять, причеши их.

— Сделаем, товарищ капитан!

— Пошли, сержант, — окликаю артиллериста, и у вашей пушки работа найдется.

— Надолго Вы, товарищ капитан? — Сзади стоит начальник поезда, внимательно рассматривая меня, старше капитанов в его поезде раненых нет, и их не может быть слишком много, возможно, он знает их всех.

— Думаю, минут на пятнадцать, двадцать.

— Как закончите, снимайте пушку и пулемет, и грузите на машину, — он указал на две пустые полуторки под насыпью. — Только вас ждем.

— А поезда поджечь, товарищ военврач…, — не закончил я, чтобы не называть неизвестного мне звания.

— Этим займутся бригады с товарных составов, как мы уедем.

— Осколочным, товарищ капитан? — Расчет артиллеристов-зенитчиков в сборе, и горит желанием возобновить стрельбу.

— Нет, бронебойным, ствол задирайте выше, будем давить фашиков в мертвой зоне свободно падающими снарядами.

Сержант пожал плечами, ствол зенитки задрался вверх почти вертикально, готовясь послать бронебойные снаряды на высоту четыре, а то и все пять километров, чтобы падая оттуда с ускорением свободного падения, замедляемого сопротивлением воздуха, шматки свинца убивали и калечили немцев, недоступных для прямого воздействия.

В свое время на разных интернетфорумах приходилось видеть горячие обсуждения вопроса о стрельбе вертикально вверх, и возможных последствиях падения пули. Большинство обсуждающих сходилось на том, что такая пуля смертельно опасна, а некоторые говорили о том, что по этой причине в мире регулярно гибнут люди, не приводя, впрочем, конкретных примеров и статистики. Другие с цифрами в руках доказывали, что по причине сопротивления воздуха пуля обычного калибра не может набрать слишком высокой скорости, и поэтому не опасна, результатом ее воздействия могут быть разве что синяк или шишка. Вот у крупнокалиберной пули, при той же скорости, поражающее воздействие выше, за счет большего веса, она вполне способна поломать кости или пробить череп. Я был согласен со вторыми.

При просмотре военных фильмов, показывающих последние дни войны, и собственно сам момент получения героями известия об окончании войны, меня всегда интересовал один вопрос. Вот стреляют радостные бойцы и командиры, нет, уже солдаты и офицеры вверх изображая победный салют из всех видов стрелкового оружия, из пистолетов, автоматов, винтовок. Десятки и сотни тысяч человек, даже миллионы, сами при этом, естественно, находясь на открытом воздухе. И куда падают потом эти миллионы и миллионы пуль, разве не прямо на их головы, или головы их сослуживцев, салютующих на соседних улицах? Но никогда в воспоминаниях ветеранов не доводилось читать о тысячах погибших в результате этого праздничного действа.

Поэтому я не рассматривал возможность стрельбы из счетверенного пулемета навесом по немецкой пехоте. Другое дело, зенитная пушка, двадцать пять миллиметров, это даже не двенадцать и семь, этот свинцовый град побьет любую рассаду.

— Огонь! — Пять веселых огоньков устремились в воздух, и описав крутую дугу зашлепали в грязь рядом с подбирающейся к гребню холма колонной немецкой пехоты. Даю поправку, мимо, но третья пачка идет верной дорогой. Два снарядика из пяти пропадают попусту, еще один высекает искру из каски подвернувшегося под горячую головку пехотинца, тот оглушенный падает на землю, рядом с ним опускаются еще двое, поймавшие снаряды плечом и поднятым коленом. При следующих очередях, срабатывает мощный солдатский инстинкт, пехотинцы бросаются на землю, только увеличивая площадь поражения, попасть в распластавшегося по поверхности земли солдата гораздо проще, чем в стоящего, с накрытой каской головой. Зенитка непрерывно посылает в небо все новые порции снарядов, множа жертвы среди немецкой пехоты. По команде офицера стремительно теряющие людей роты пытаются выйти из-под губительного огня, бросаясь к гребню холма, но появившихся на вершине шустриков встречают пули счетверенного пулемета. Несмотря на то, что дистанция велика, больше километра, они тоже собирают богатую жатву, атака немцев захлебывается, даже не начавшись. Еще десять минут сначала объединенных усилий зенитных аппаратов, а потом стреляющей вдогонку пушки, и только одинокие фигурки фашистов, разбегающиеся по всей ширине поля, уходят к догорающим на дороге остаткам механизированной колонны.

Отъезжая в предпоследней полуторке от горящих поездов, с вещмешком под задом и уже без капитанского пиджачка, думаю, как же так получается, что я ехал от войны, а приехал на войну. Война меня провожала, война меня догнала, вернее, встретила, война кругом, никуда от нее не деться. Доедем сегодня или завтра до госпиталя, совсем не такого тылового, как хотелось бы, и что? Да и доедем ли, где немецкие танки, ушедшие вперед, в наш тыл, пока я тормозил мотопехоту? Стоят и ждут меня вон за тем дальним леском, до которого я пока не дотягиваюсь верхним взглядом? А может, ждут, пока я доеду до места, устроюсь на законном койко-месте, и только после этого заедут в гости? Любят они это дело, если верить тому, что пишут и снимают о войне.

Через два дня мытарств, семнадцатого июля, наш передвижной госпиталь, наконец, добрался до места, и этим местом оказался город и станция Корсунь-Шевченковский. Название это меня сразу напрягло, смутно помнилось, что здесь случился какой-то котел, никаких подробностей ни по датам, ни по, тем более, номерам дивизий и армий, я не знал совершенно, но дела это не меняло никак, у меня просто чесались пятки дернуть отсюда. Все уверяли меня, что здесь глубокий тыл, и смеялись над моим беспокойством, моя репутация сверхзнатока осталась далеко на западе, среди моих воюющих товарищей, а создавать ее заново на новом месте у меня желания не было. День за днем я прислушивался к отрывочным сообщениям с фронта, и официальным, и передаваемым по испорченному солдатскому телефону, пытаясь создать собственное представление об истинном положении дел. Ничто не давало оснований для беспокойства, но я был уверен, что расслабляться нельзя, немецкие танки, передвигаясь по сто километров в сутки, за три дня могут сделать любой глубоко тыловой город прифронтовым, а то и находящимся в окружении.