Он отдал честь и оставил нас с ребятами из гитлерюгенда, которые расселись на земле или на корточках и весело болтали. Я пошел к Гальсу, который положил «МГ-42» и стирал с лица пот.
– Проклятье, – выругался он. – Лучше бы мне оставили винтовку. Этот пулемет весит целую тонну.
– Я с тобой, Гальс. Нас, кажется, определили в один и тот же взвод.
Мы сравнили ладони левой руки: на обеих виднелся штамп: «5 Р. 8», что означало «пятая рота, восьмой взвод».
– Это что такое? – спросил Оленсгейм, который подошел к нам.
– Номер нашего отряда, ефрейтор, – объяснил Гальс. – Если ты не в восьмом, мы тебя знать не знаем. Оленсгейм с опаской поглядел на ладонь.
– Вот черт. Я в одиннадцатом. Ты не знаешь, какова наша задача?
– Я-то нет, – молвил Гальс. – Спроси лучше капрала Ленсена. Он уж наверняка знает, что к чему.
– Мы едем на пикник, – засмеялся Ленсен. Он был недоволен: его звание не дало ему еще доступа к тайнам богов.
К нам подошел парень из гитлерюгенда, прелестный, как спелая барышня.
– Русские в бою держатся вместе? – спросил он, как будто задавал вопрос о футбольной команде противника.
– Еще как. – Гальс напоминал пожилую даму в гостиной.
– У вас вроде есть опыт, вот я и спросил, – оправдывался парень. Мы все были примерно одного возраста.
– Вот что я посоветую вам, молодой человек, – сказал Ленсен. Должна же быть хоть какая-то польза от повышения в звании! – Стреляй в первого попавшегося русского, и не раздумывая. Больших подонков, чем эти русские, нет на свете.
– Русские что, пойдут в атаку? Оленсгейм аж побелел.
– Несомненно, мы атакуем первые, – произнес парень с лицом Мадонны, которого трудно было представить жестоким. Он вернулся к своим товарищам.
– Думаешь, нам скажут, что все-таки происходит? – Ленсен говорил громко, чтобы его услыхал фельдфебель.
– Заткнись, – рявкнул какой-то ветеран, растянувшийся на земле. – Когда всадят тебе свинец в задницу, тогда и узнаешь.
– Эй. – Солдат из гитлерюгенда не смог пропустить этих слов мимо ушей. – Какой ублюдок это так разговаривает?
– Вы бы молчали, сосунки, – пробурчал ветеран. По сравнению с нами он казался стариком: ему было уже за тридцать. Значит, он выносил тяготы войны уже несколько лет. – Мы еще тебя наслушаемся, когда получишь первую порцию.
Солдат из отряда «Молодых львов» поднялся и подошел к ветерану.
– Может быть, – произнес он уверенным тоном студента, изучавшего право или медицину, – вы объясните свое пораженческое настроение, которое подрывает всем боевой дух?
– Да пошел ты… – проговорил тот.
Цветастая речь парнишки его нисколько не тронула.
– Боюсь, я вынужден настаивать на ответе, – не унимался молодой солдат.
– Я уже сказал: вы – стадо баранов. Пока не получите по зубам, думать не начнете.
Еще один солдат из гитлерюгенда подскочил к ветерану словно ужаленный. Он был крепко сложен, а в глазах цвета стали сквозила непреодолимая решимость. Я думал, он кинется на ветерана, который даже не посмотрел в его сторону.
– Говоришь, мы маменькины сынки? – Его голос был таким же внушительным, как и вид. – Мы несколько месяцев проходили учения, так что не ты один крутой. Нас всех испытали на выносливость. Рюммер. – Он повернулся к товарищу. – Ударь меня.
Рюммер вскочил на ноги, и его крепкий кулак заехал другу в лицо. Тот покачнулся от удара, а затем подошел к ветерану. С губ «молодого льва» сочились две струйки крови, сбегавшие на подбородок.
– И не только я способен переносить удары.
– Ну и черт с тобой, – проговорил ветеран. – Он решил, что дело не стоит того, чтобы вступать в драку перед самым началом наступления. – Вы все просто герои.
Он повернулся и начал насвистывать.
– Может, лучше напишете письмо семье, а не будете цепляться друг к другу? – предложил фельдфебель. – Скоро начнут собирать почту.
– Неплохая мысль, – сказал Гальс. – Напишу-ка я родителям.
В моем кармане лежало письмо Пауле, которое я носил уже несколько дней, никак не мог закончить. Я добавил еще нежных слов и свернул его в треугольник. Затем начал письмо к родителям. Как только становится страшно, все мы вспоминаем о родителях, особенно о матери. Чем ближе был час наступления, тем больше я боялся. Я хотел поведать матери о своих чувствах в письме. Лицом к лицу мне всегда было трудно говорить с родителями начистоту, признаваться им даже в мельчайших проступках. Я часто злился на них за то, что они мне не помогают. Но в этот раз я смог выразить наболевшее.
Я привожу свое письмо полностью:
«Дорогие мои родители, особенно мама! Вы, наверное, ругаете меня за то, что я вам мало пишу. Я уже объяснил папе, что мы здесь живем так, что на письма времени не остается. (Тут я слегка приврал: Пауле я написал раз двадцать, а родителям лишь один раз.) Но вот, наконец, я решил попросить у вас прощения и рассказать, как мне живется. Я мог бы написать тебе, мама, по-немецки: я достиг в нем больших успехов. Но по-французски мне писать пока еще немного легче. Жизнь у меня сносная. Я закончил переподготовку и стал настоящим воином. Хотел бы, чтобы вы своими глазами увидели Россию. Вы даже представить себе не можете, какая это огромная страна. Пшеничные поля в окрестностях Парижа – ничто по сравнению с тем, что мы видим здесь. Зимой было ужасно холодно, а теперь стоит сильнейшая жара. Надеюсь, нам не придется провести здесь еще одну зиму. Вы представить себе не можете, через что нам пришлось пройти. Сегодня мы подошли к линии фронта. Пока все спокойно; похоже, нас перебросили сюда на помощь товарищам. Гальс остается моим лучшим другом, нам весело вместе. Вы встретитесь с ним во время моего следующего отпуска, думаю, он вам понравится. А может, война к тому времени уже закончится, и мы благополучно вернемся домой. Все уверены: войне конец, так дальше не может продолжаться, мы не вынесем еще одной такой зимы. Надеюсь, что с моими братьями и сестрами все в порядке, а мой младший брат не слишком распространяется о том, что со мной происходит. Я даже выразить не могу, как мне хочется их увидеть. Папа рассказал, как вам трудно живется. Надеюсь, сейчас немного легче, и вы не так нуждаетесь. Не надо лишать себя всего, лишь бы собрать мне гостинец, мне хватает того, что есть. Мамочка, скоро я расскажу тебе о чудесном событии, которое произошло со мной в Берлине. А пока хочу еще раз сказать, как я вас всех люблю».
Я сложил письмо и вместе с посланием Пауле передал его почтальону. Письма отдали также Гальс, Оленсгейм, Краус, Ленсен.
Тем летним вечером 1943 года все было тихо. В темноте, правда, происходят столкновения между патрулями – но что делать, такова война.
Солдаты принесли ужин. Чуть позже мы поели. Трогать консервы из неприкосновенного запаса нам было запрещено: других запасов у нас не было.
Приближались сумерки, когда фельдфебель из нашего взвода подозвал нас к себе. Он объяснил, что мы должны делать На большой карте района показал нам пункты, которые необходимо занять со всеми предосторожностями. По приказу мы должны быть готовы прикрыть пехотинцев, которые сначала поравняются с нами, а затем пойдут вперед. Он назвал места сбора и указал на другие подробности, которых я до конца не разобрал; затем фельдфебель посоветовал нам отдохнуть: до полуночи мы не понадобимся.
Мы стояли и долго смотрели друг на друга. Теперь все стало ясно: мы примем участие в полномасштабной атаке. У всех у нас появилось дурное предчувствие у каждого на лице было написано: кто-то не вернется живым из боя. Даже в армии победителя есть убитые и раненые: так сказал сам фюрер. Но представить себя на месте убитого никто из нас не мог. Конечно, кто-то погибнет, но я-то буду лишь присутствовать на похоронах. Несмотря на то что опасность не вызывала сомнений, никто не мог и помыслить, что он будет лежать смертельно раненный. С другими людьми такое случается – это случается с тысячами других людей, но не со мной. Все мы думали только так, несмотря на терзавшие нас страхи и сомнения. Даже солдаты из гитлерюгенда, которые несколько лет только и воспитывали в себе готовность к самопожертвованию, не могли представить, что через несколько часов кого-то из них не будет в живых. Можно служить идее, построенной на логике, и готовиться к большому риску, но верить, что произойдет самое худшее, невозможно.
