Ветер усиливался. Сараи скрипели. А вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь металлическим звуком от перевернутых эсэсовцем предметов.

Восемь человек вошли в здание, в котором что-то щелкало. Окон здесь не было, а значит, стояла кромешная тьма. Каждый порыв ветра шевелил черепицу и неплотно лежащие доски. В теории все понимали, что каждая минута может оказаться последней, но на практике никто не принимал мер предосторожности. Похоже, снаружи эсэсовцы загнали в угол нескольких русских. До нас донеслись выстрелы, крики и топот ног. Неожиданно темноту разорвали гранаты, брошенные с верхнего этажа или из чулана. Тут же застонали раненые. Через секунду двое упали на пыльный пол, а двое заковыляли к открытой двери. Остальные принялись искать укрытие, но в темноте это было непросто. Раздалось еще несколько выстрелов. Справа от меня вскрикнули еще два солдата. Я едва удержал винтовку: пуля прошила приклад и просто чудом не задела меня. Те солдаты, кто шел к двери, были ранены во второй раз. К нам прибежали солдаты снаружи, но входить они не решались: остановились у порога и сделали несколько выстрелов, которые скорее попали бы в нас, чем в партизан. Мы завопили изо всех сил. Вдруг какому-то идиоту придет в голову швырнуть гранату. Тогда конец не только русским, но и нам. Русские стреляли наугад по движущимся мишеням. Пули пробивали тонкие стены. Для тех, кто оставался снаружи, они были не менее опасны, чем для нас. Я чуть не умер от страха.

Я что, остался здесь один? Мне стало даже еще страшнее, чем под Белгородом. Я до крови сжал губы, чтобы не закричать. Снаружи наши не отступали: они добьются того, что сарай взлетит на воздух. Внутри же затаились, как пауки, поджидающие добычу, русские.

С того места, где я лежал, ничего не было видно. Неожиданно сзади, где-то между какой-то кучей и балкой, послышалось поскребывание. Я застыл, укрывшись за здоровенной трубой, и весь превратился в слух. Явно, кто-то скребется: то тише, то громче. Я до предела задержал дыхание и даже попытался остановить биение сердца. В голове проносились ужасные предположения. Я представлял себя пленником партизан, заложником, с которым они будут выходить из окружения. Меня охватила паника, какую раньше никогда не случалось испытывать. Она сменилась страстным желанием выжить во что бы то ни стало. Дрожа от страха и ярости, я испытывал жуткое одиночество и отчаяние, но решился сражаться» до последнего. Неожиданно метрах в пяти показался человек. За ним появился еще один. Он полз к сложенным в кучу мешкам. Оба они были в тени, но я разглядел их гражданскую одежду. На первом из них была надета большая шапка. Его фигура навсегда отпечаталась в моей памяти. На мгновение он застыл и принялся вглядываться в темноту. Затем отошел от меня на несколько шагов.

Я медленно и тихо поднял ружье и наставил на него дуло. У меня осталась лишь одна пуля, и затвор открывать не приходилось. Произведи я хоть малейший шум, и мне конец. К счастью, снаружи шумели, отвлекая внимание партизана. Я прицелился. Палец лежал на курке. На минуту я заколебался. Трудно вот так, хладнокровно пристрелить человека, если ты, конечно, не совсем бессердечный или не потерял голову от страха. А он медленно двигался ко мне. Его спутника не было видно. Он, вероятно, шел на расстоянии двадцати метров от нас.

Я слышал, как дышит приближающийся ко мне человек. Может, ему почудилось, что в тени кто-то скрывается, может, он различил блеск винтовки. На десятую долю секунды он заколебался. Тут я выстрелил, и он упал в грязь. Второй русский побежал, оставив товарища лежать у моих ног. И тут меня охватила паника. Казалось, я падаю в пропасть. Меня раздирало противоречивое желание: я хотел бежать, но от страха все тело словно парализовало. Я смотрел на труп, лежащий передо мной лицом вниз. Никак не мог поверить, что это я убил его. Я ждал, когда на земле покажется кровь. Остальное казалось не важным. Я был просто потрясен.

Внезапно часть стены обрушилась. При свете дня происшедшее перестало казаться таким уж трагическим. При виде немецких солдат, входящих в сарай, я вышел из летаргии. И даже различил среди них капитана СС. Он стоял лицом ко мне метрах в двадцати.

– Есть кто живой? – крикнул он. Я поднял руку, и он увидал меня. Я не забывал, что где-то в ангаре скрывается еще один русский, поэтому не хотел привлекать к себе внимание. Откуда-то раздался крик второго немецкого солдата, перепугавшегося не меньше меня:

– Сюда, друзья. У меня здесь раненый.

– Не шевелись! – откликнулся капитан. – Пока мы не очистим сарай от русских.

Он заметил труп, лежащий у моих ног. Раздался звук мотора, он становился все громче и громче. Из укрытия я увидел, как ползет по снегу бронетранспортер. Через секунду он пробил отверстие в стене. С корпуса свешивался пулемет. Ангар осветил луч мощного прожектора. Ехавшие на броне солдаты подняли винтовки. Меня на секунду задел луч света, и по спине у меня пробежал холодок. Я представил себе лица русских: как же им, должно быть, страшно! Через дверной проем видны были остатки нашего отряда.

Капитан закричал:

– Сдавайтесь, пока мы не перебили вас всех!

Ответа не было. Затем с едва освещенных стропил раздались крики. Заговорил мощный пулемет. Казалось, что каждый выстрел разнесет ангар на куски. Взрывные пули оставляли в крыше дыры, через которые проникал свет. Собравшиеся снаружи немецкие солдаты палили по стропилам, за которыми скрывалось не менее пятнадцати партизан. Я согнулся на полу и зажал руками уши, чтобы не оглохнуть. Над головой застрочил русский пулемет. Кто-то заорал так, что кровь застыла в жилах, и на пол свалилось чье-то тело. Пулемету удалось снести остаток крыши. В ангар ворвался свет. Теперь уж партизанам точно не уйти. Еще один русский упал на пол, остальные попытались бежать, но в конце концов погибли все. Так мы отомстили за смерть немецких солдат, ехавших в поезде. Сарай наполнился немецкими солдатами. Я смог выйти из убежища, весь покрытый грязью. Между ремнем и шинелью застряли кусочки древесины. Мы вернулись в село, горланя песню:

Мы победили, и никто не мог нас судить.

Эсэсовцы погрузили пленных в свои машины и поехали по дороге, по которой мы добрались сюда. Нам было приказано двигаться следом тройками. К тому времени как мы дошли до деревни, толпа, видевшая, как мы идем к фабрике, уже разошлась.

Эсэсовцы дали каждому по справке, объяснявшей, при каких обстоятельствах мы задержались с прибытием. Нам было приказано вернуться в поезд. Мы и не жалели, что уходим.

Последняя сцена, которую мы увидели, была не из приятных. Команда, наряженная для расстрела, принялась за свое дело. Раздалось четыре выстрела, и с четырьмя партизанами было покончено. Они упали на снег. Мы молчали. Офицер разъяснил нам. В результате диверсии погибло не меньше сотни наших солдат. Во всем, что произошло, виноваты партизаны. К тому же как можно сравнивать партизана и человека в немецкой форме? Они так или иначе должны быть расстреляны без суда. Таковы законы военного времени.

Ночь мы провели в поезде, стоявшем без движения. С большим трудом мне удалось заснуть. Стоило закрыть глаза, как на меня наваливался кошмар. Передо мной возникал огромный камень, а снизу струилась темная кровь. Она попадала мне на ноги и жгла их.

На следующий день мороз усилился. Мы сели в другой поезд, пришедший забрать нас, и принялись слушать монотонное постукивание колес. Мимо пробегали леса, погруженные в сугробы. Лишь изредка однообразную картину нарушали одинокие сосны, стоявшие на холмах. Безбрежные пространства, где не ступала нога человека, будто созданные для гигантов, снова вселили в нас неуверенность. Сможет ли кто-нибудь подчинить эту страну?

Вечером мы прибыли в Винницу. Движение было беспорядочное из-за начавшейся воздушной тревоги. Станцию переполнили солдаты в длинных зимних шинелях. Часть дивизии «Великая Германия» базировалась в это время в Виннице, поэтому жандармы направили меня прямо на командный пункт. Организованность, царившая в дивизии, приятно меня удивила. Стоило мне назвать свое имя и номер роты, как мне тут же указали расположение части. С ужасом я услышал, что мы вернулись на передовую и вместе с двадцатью другими ротами занимали район в пятистах километрах от Винницы. Мне указали округ и номер сектора. А я-то думал, как встречусь с друзьями и буду рассказывать им об отмене отпуска и как мы придумаем, каким способом его восстановить. А вместо этого мы встретимся в заледеневшей траншее. Меня словно обухом ударило. Растерявшись от услышанного, стоял перед штабс-фельдфебелем, который нашел мое имя в списках. Он бы и не обратил на меня внимание, если бы мое поведение не заставило его заговорить: