Эдвард Радзинский

Последняя ночь последнего царя

Последняя ночь последнего царя

Пьеса-расследование

Документы и письма цитируемые в пьесе – подлинные.

ДЕЙСТВУЮТ:

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ РОМАНОВ (Ники, звали его в Семье) – последний русский царь.

После Февральской революции отрекся от престола и был сослан с семьей в Тобольск. После прихода к власти большевиков перевезен на Урал в Екатеринбург, где вместе с семьей продолжал содержаться под арестом.

АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА РОМАНОВА (Аликс, как называли ее в семье) – последняя русская царица. Ее старшая сестра Элла – была женой Великого князя Сергея Александровича убитого бомбой террориста в 1905 году.

БОТКИН ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ – доктор. Добровольно разделил ссылку и заточение с царской семьей

ЛУКОЯНОВ ФЕДОР НИКОЛАЕВИЧ – недоучившийся студент Московского университета, профессиональный революционер, большевик (партийная кличка «товарищ Маратов»). В 1918 году – в 24 года стал председателем всей Уральской ЧК.

ЮРОВСКИЙ ЯКОВ МИХАЙЛОВИЧ профессиональный революционер, большевик, чекист. В 1918 году комендант Ипатьевского дома. (Так по имени прежнего владельца – инженера Ипатьева называли дом, где содержалась под арестом царская семья.) В 1920 году Юровский написал секретную «Записку о расстреле в Ипатьевском доме Царской семь».

Часть первая

Расстрел

1 августа 1938 года выдалось в Москве очень жарким. И только ночь принесла в расплавленный город хоть какую-то прохладу. В ту ночь в Кремлевской больнице в большой, но странно пустой палате на кровати спал единственный больной Яков Михайлович Юровский, когда приоткрылась дверь, и в темноте возник силуэт мужчины.

Он проскользнул вглубь палаты и некоторое время неподвижно сидел в темноте.

Будто почувствовав его присутствие, просыпается Юровский, приподнимается на постели – испуганно всматривается в темноту. Но никого не увидев, успокаивается, укладывается на постели. Потом вслух, будто в ночном бреду, лихорадочно начинает говорить, почти кричать:

ЮРОВСКИЙ. «Дорогие мои дети! Мне минуло шестьдесят! Так сложилось, что я вам почти ничего не рассказывал о себе, о моем детстве, о молодости». (Кричит.) Мне больно! Сестра! Сестра! «Дорогие мои! Наша семья страдала меньше от постоянного голода, чем от религиозного фанатизма отца. И мой первый протест был против религиозных, сионистских традиций. (Кричит.) Я возненавидел Бога и отцовские молитвы, как свою нищету и своих хозяев. Ваша сестра Римма сможет вспомнить отдельные эпизоды революции, царскую тюрьму». (Кричит.) Мне больно! Сестра!

Смешок мужчины из темноты.

МУЖЧИНА. Не следует так кричать. Уже поздно – и сестра спит.

ЮРОВСКИЙ. Как спит? Как она может спать? Мне нужен укол!

МУЖЧИНА. Тебе непременно сделают укол. Под утро.

Молчание.

ЮРОВСКИЙ. Кто ты?

МУЖЧИНА. Готовишься к смерти? Последнее письмо – детям …

ЮРОВСКИЙ. Мне больно. Кто ты?

МУЖЧИНА. Но вообще-то у тебя обычная язва… Ты здоров как бык.

ЮРОВСКИЙ. Я умираю.

МУЖЧИНА. Это правда, на рассвете ты обязательно умрешь, хотя здоров как бык.

ЮРОВСКИЙ. Откройте свет!

МУЖЧИНА. Мы не любили свет при допросах. Темнота помогает страху, а страх как ты помнишь – нужной беседе.

(Зажигает тусклый ночник)

ЮРОВСКИЙ. Какие допросы? Почему допросы?

Молчание.

ЮРОВСКИЙ. Я буду кричать.

МУЖЧИНА. Не будешь. Лихорадочно думаешь: «Почему нет сестры? Значит, удалили? Значит, действительно за мной пришли? Пинок под зад?»

ЮРОВСКИЙ. Что, что?

МУЖЧИНА. Надеюсь, не забыл свое образное выражение. Когда в тесном подвале ставили человека к стенке и спускали курок – надо было одновременно дать ему легонечко коленкой под зад, чтоб не забрызгал кровью гимнастерку. Много твоих знакомцев, вчерашних вождей, уже получили свой пинок под зад. Всю ночь по Москве – машины, машины. Расстреляли Сашку Белобородова. Белобородов – твой друг, вождь Красного Урала, хозяин царской семьи. Отсюда из постели в кальсонах увезли! (Смеется.) Да, в нашей Кремлевке после каждой ночи все просторнее и просторнее. В пустых палатах возлежим. Идет большая охота на всех, кто сделал нашу горькую революцию. И ты, конечно, ждешь! Особенно после того, как дочку взяли.

ЮРОВСКИЙ. Кто ты?

МУЖЧИНА. «Ваша сестра Римма может вспомнить революцию. Царскую тюрьму».

Смех в темноте.

МУЖЧИНА.Только упомянуть испугался – где будет вспоминать дочь Римма царскую тюрьму? В нашей тюрьме. Перед которой та царская – санаторий. Римма – вождь комсомола, раскрасавица. Помнишь, как она звонила тебе в тот день?

ЮРОВСКИЙ. В какой день?

МУЖЧИНА. Как волновалась, а вдруг отменят убийство девушек – ее ровесниц? Или больного мальчика.

ЮРОВСКИЙ. Кто ты?

МУЖЧИНА. А в лагере с ней «поозорничают». Кстати, тоже твое словечко. Ты как-то, рассказал в тюрьме, куда свезли дочерей городской буржуазии. Ох, как озорничали с ними уголовники…

ЮРОВСКИЙ. Больно. Укол! Укол, товарищ!

МУЖЧИНА. Наконец-то! Сообразил, я – товарищ. Кстати, тоже больной товарищ. В июле всегда в больницу попадаю. Нервы шалят в июле. Ты, конечно, понял – отчего в июле?

ЮРОВСКИЙ. Был там…

МУЖЧИНА. Тоже был там. Видишь, как узнать помогаю.

ЮРОВСКИЙ. Много там было.

МУЖЧИНА. Да мало осталось. На дворе38 —ой, и вряд ли кто из нас увидит 39-й. Обо всех позаботится «великий и мудрый Усатый»

ЮРОВСКИЙ. Ты провокатор!

МУЖЧИНА. Нет, сумасшедший. Твои товарищи «пинок под зад» от него получили, а ты его Учителем звать будешь. Твою дочь в лагере, может, насиловать будут, а ты его Отцом назовешь… Нет-нет, я без иронии – так и есть! Он – наш Отец. В крови рожали мы Новый мир. Кровавый нам дан Отец. Мы просто не поняли этого тогда – в том июле, в том доме.

ЮРОВСКИЙ. Больно!

МУЖЧИНА. Ты помнишь, приземистый дом каменным боком спускается вниз по косогору. Окна подвальные с трудом выглядывают из-под земли. И одно окно – с решеткой. Это – окно той комнаты. Через два года после расстрела, в июле 20 —ого я опять туда приехал. В дом! В июле мука у меня начинается. Был душный вечер. Подошел к дому. Там тогда музей Революции вы устроили. В доме, где одиннадцать человек убили. Ох, какая это мудрость устроить в доме царской крови музе— горькой нашей Революции. Был вечер. Музей, конечно, закрыт… Я через забор перемахнул и пошел по саду… Блестела стеклами терраса…Террасу-то помнишь?

ЮРОВСКИЙ. Там пулемет стоял.

МУЖЧИНА. Браво! Сады благоухали, как в ту ночь. «Аромат садов» – так он записал в дневнике. Я окошечко в доме разбил – и через маленькую прихожую прошел в ту комнату. Ты помнишь ту комнату?

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). Я все помню, товарищ Маратов.

МУЖЧИНА. Ну вот – узнал.

ЮРОВСКИЙ. Я тебя сразу узнал. Да ты это понял.

МАРАТОВ. Она была совсем пустая, как тогда – двадцать лет назад, когда ты меня туда привел – впервые. Только теперь в пустой комнате стояли два стула – посредине.

ЮРОВСКИЙ. Да, после твоего отъезда, твоего бегства для паренька и для нее два стула поставил.

МАРАТОВ. И на всех стенах россыпи пулевых отверстий

ЮРОВСКИЙ. Метались они по комнате.

МАРАТОВ. И в коричневом полу выбоины…

ЮРОВСКИЙ. Докалывали!

МАРАТОВ. И у самого пола на обоях пятна, пятна…

ЮРОВСКИЙ. От замытой царской крови. Лужи были крови.

МАРАТОВ. А все остальное было, как тогда…Когда ты меня туда привел перед… Как тогда там была тишина и странный покой. Правда, тогда эту тишину подчеркивал стук его шагов на втором этаже. Он все ходил там наверху в их комнатах.

ЮРОВСКИЙ. Точно, была у него привычка мерить комнату гвардейским шагом. Часами ходит, ходит и о чем-то думает. МАРАТОВ. Вот в той подвальной комнате в июле 20 года я и увидел их в первый раз.