— Я и сам заметил такую склонность у молодого человека и одобряю ее, — проговорил аббат. — В нем есть этот дар. С радостью принимаю твое предложение и буду следить за успехами брата Марка.

— Второе дело, — продолжал Леорик, — касается моих сыновей, потому что, пережив и горе, и радость, я понял, что у меня два сына, как совершенно справедливо дважды напомнил мне один из монахов твоей обители. Мой сын Найджел обвенчан с дочерью владельца манора, у которого теперь нет наследника-сына; следовательно, Найджел получит этот манор через жену, если сумеет заслужить прощение за предательство. Поэтому я хочу, чтобы манор Аспли перешел к моему младшему сыну Мэриету. Я намерен составить об этом документ и прошу тебя быть моим свидетелем.

— С удовольствием, — сказал Радульфус, улыбнувшись. — Я охотно расстаюсь с Мэриетом сейчас и надеюсь встретиться с ним спустя какое-то время при других обстоятельствах: для жизни в наших стенах он не создан.

Этим же вечером брат Кадфаэль удалился в свой сарайчик перед повечерием проверить, как обычно, все ли там в порядке, погас ли огонь в жаровне или тлеет так слабо, что не представляет никакой опасности, убраны ли сосуды, которые сегодня больше не понадобятся, хорошо ли бродит вино, плотно ли закрыты кувшины крышками, а фляги и бутылки — пробками. Кадфаэль устал, но душой он успокоился: мир вокруг уже не представлялся ему таким хаотичным, как два дня назад, да и невиновный обрел к этому времени свободу, хоть и весьма дорогой ценой. Ведь мальчик боготворил своего красивого доброго старшего брата, отраду глаз для всех, обладающего такими прекрасными манерами и физическими достоинствами, о которых младшему и мечтать не приходилось; и любили старшего неизмеримо больше, но на поверку у него оказалась неустойчивая, легко поддающаяся соблазнам душа. С поклонением теперь было покончено, однако сострадание, преданность и даже жалость могут привязывать не менее сильно — Мэриет ушел из комнаты больного Найджела последним. И надо же — это вызвало у Леорика сильный приступ ревности, почему, мол, Мэриет так долго пробыл там, будто прикованный к постели брата, а не пошел сразу вслед за отцом. Этой троице еще предстоит пережить много трудных моментов, прежде чем все утрясется.

Вздохнув, Кадфаэль уселся на скамью. В сарайчике было темно, тихо, изредка только вспыхивали искры в жаровне. До повечерия еще четверть часа. Хью отправился наконец домой, отложив назавтра дела по сбору солдат в армию короля. Рождество придет и уйдет, а там явится Стефан — мягкая, добрая, флегматичная душа, человек благородных наклонностей, которого лишь явная измена может вынудить применить силу. Он умеет действовать решительно, когда хочет, беда его заключается в том, что его злость очень быстро проходит. Ненавидеть по-настоящему он не умеет.

А где-то на севере скачет сейчас, направляясь к своей цели, Джейнин Линде, несомненно по-прежнему улыбающийся, насвистывающий, беззаботный, оставивший позади себя двух убитых людей и сестру, которая была ему ближе, чем любой другой человек на земле, и которую он все же отбросил, как рваную перчатку. Когда Хью отправится со Стефаном в Линкольн, его цепкий глаз будет высматривать Джейнина. Милый молодой человек, совершивший гнуснейшие преступления, за которые он должен ответить. На том или на этом свете. Лучше на этом.

Что касается виллана Харальда, то в городе нашелся кузнец, живший на берегу реки у западного моста, который согласился взять его в работники. Как только охочая до сенсаций публика забудет об узнике, его выпустят, и он начнет честно трудиться в .кузнице. Поработает по договору с годик и станет свободным человеком.

Кадфаэль прислонился к бревенчатой стене, вытянул, скрестив, ноги, непроизвольно закрыл глаза и на несколько минут задремал. Неожиданно пробежавшая по лицу струйка холодного воздуха заставила его очнуться. Они стояли перед ним, держась за руки, улыбаясь во весь рот, являя собой снисхождение к возрасту и позе Кадфаэля. Мальчик превратился в мужчину, а девочка — в то, чем обещала стать, — в замечательную женщину. Их лица освещались только огненными червячками, вспыхивающими в угасающей жаровне, но видно было, как эти лица сияли.

Айсуда вытащила руку из руки своего товарища детских игр, шагнула вперед, нагнулась и поцеловала Кадфаэля в морщинистую обветренную щеку.

— Завтра утром мы уезжаем домой. Может, больше не выпадет случая попрощаться как следует. Но мы будем недалеко. Розвита остается с Найджелом и заберет его к себе, когда он поправится.

Таинственный свет играл у девушки на лице, округлом, мягком и сильном, и алые блики вспыхивали в ее густых волосах. Розвита никогда не была красива такой красотой, ей не хватало пылкого сердца.

— Мы любим тебя, — горячо сказала Айсуда, со своей обычной самоуверенностью говоря за двоих. — Тебя и брата Марка! — Внезапно она обхватила ладонями сонное лицо Кадфаэля, подержала минутку и быстро отошла, уступая место Мэриету. Они только что вошли, и щеки Мэриета были румяны от холода. Но в сарайчике было теплее, чем на улице: темная грива волос юноши немного оттаяла и повисла, закрыв лоб почти до бровей; Мэриет чем-то напомнил монаху того мальчика, каким Кадфаэль увидел его в первый раз, — упрямого, но послушно исполняющего свой долг, почтительно спрыгнувшего с коня, чтобы подержать стремя отцу. Тогда эти двое, столь опасно похожие по характеру, не сумели понять друг друга. Теперь лицо, над которым нависли влажные пряди, казалось повзрослевшим и спокойным, даже смирившимся, это было лицо человека, сознательно взвалившего на себя тяжкую ношу — своего более слабого брата, нуждавшегося в преданности младшего. Не потому, что старший совершил гибельный проступок и боялся возмездия, а потому, что этого жаждали его раненые тело и душа.

— Значит, мы теряем тебя, — проговорил Кадфаэль. — Если когда-нибудь ты соберешься прийти к нам добровольно, я буду тебе очень рад: нам необходим человек действия, который бы встряхнул нас. И брата Жерома время от времени надо хватать за его сверхречистое горло.

Мэриет сначала покраснел, смутившись, а потом искренне улыбнулся:

— Мы помирились с братом Жеромом, я постарался вести себя почтительно и скромно, ты похвалил бы меня. Надеюсь, похвалил бы! Брат Жером пожелал мне счастья и сказал, что будет по-прежнему молиться за меня.

Для человека, который мог, пусть даже поворчав, простить рану, нанесенную телу, но почти никогда не прощал, если оказывалось задетым его достоинство, это было очень великодушно и говорило в пользу Жерома. А может, тот просто искренне радовался, что «послушник дьявола» уходит прочь, и на свой лад приносил благочестивую благодарность Господу?

— Я был молод и глуп, — объявил Мэриет со снисходительностью мудреца к зеленому мальчишке, каким был, когда прятал на своей измученной груди ленточку — память о девушке, которая потом при всех бесстыдно обвинила его в убийстве и воровстве. — А ты помнишь, что я только пару раз назвал тебя «брат»? Я изо всех сил старался привыкнуть к такому обращению. Но это было не то, что я чувствовал, и не то, что мне хотелось сказать. А в результате, кажется, мне придется говорить Марку «отец мой», хотя именно о нем я всегда буду думать как о брате. Мне по многим причинам очень нужна была отцовская забота. Ты позволишь мне считать тебя… и так называть, как… как мне хотелось тогда?

— Сын мой Мэриет, — с жаром проговорил тронутый Кадфаэль, поднялся, обнял юношу и запечатлел на его щеке, гладкой и прохладной с мороза, соответствующий моменту звучный родственный поцелуй. — Ты — мой родственник, и добро пожаловать, когда бы тебе ни потребовалось. И помни, я валлиец, так что это на всю жизнь. Ты удовлетворен?

Мэриет поцеловал Кадфаэля в ответ очень торжественно и горячо, его холодные губы, прикоснувшись к щеке монаха, запылали. Но у него оставалась еще одна просьба, и, схватив своего названного отца за руку, он поспешил высказать ее:

— Пожалуйста, будь добр к моему брату, пока он здесь. Ему это еще нужнее, чем когда-либо было нужно мне.