Наконец всадники миновали скалу, на которую забрался Яцько, и остановились перед хижинами, откуда открывался вид на глубокое ущелье, затянутое снежной мглою. Арсен снял повязку с глаз Сафар-бея.

— Здравей, воевода! Здравейте, другари! — поздоровался Драган, спрыгивая с коня. — Какво правите?[99]

— Здравейте! Здравейте! — Младен обнял каждого из прибывших и остановился перед Сафар-беем.

Наступила глубокая тишина. Все затаили дыхание. Хмурые обветренные лица гайдутинов повернулись к янычарскому аге. Противоречивые чувства бурлили в сердцах повстанцев. Так вот он какой, Сафар-бей, их самый злейший враг! Молодой, статный, удивительно похожий на госпожу Анку, он ловко сидел на коне, оглядывая черными жгучими глазами гайдутинов и их стан. Несмотря на усталость и волнение, которое охватило его, он старался держаться горделиво, не опускал глаз под пронизывающими взглядами гайдутинов.

Узнав воеводу, быстро спрыгнул с коня, застыл напряженно, не выпуская поводьев из рук.

— Здравей, сыну! — тихо произнес воевода, пристально глядя в лицо аги.

Сафар-бей не выдержал взгляда воеводы. Опустил глаза. Арсен, что стоял рядом, мог бы присягнуть, что у него задрожали губы.

— Здравей… тате!

Слова эти, видно, стоили Сафар-бею огромного усилия, ибо голос его дрогнул и прозвучал хрипло.

Собравшиеся всколыхнулись, пронесся легкий, почти не слышный в порыве ветра вздох. Старый Момчил крякнул, будто у него запершило в горле. Якуб отвернулся и молча вытер затуманившиеся глаза.

— Спасибо, сын, что приехал. Пойдем в хижину, — пригласил Младен. — Там твоя майка… ждет тебя… О боже, слишком долго она тебя ждала, бедная!..

Они направились к хижине. Гайдутины гурьбой двинулись за ними, но у дверей остановились.

— Сейчас мы там лишние, — произнес Якуб. — Пусть сами…

Но толпа не расходилась. Люди стояли на ветру. Снег таял на их лицах и стекал на мокрые кожушки. В мутном небе желтело круглое пятно чуть заметного холодного солнца.

Через некоторое время вышел Младен и кивнул Звенигоре:

— Арсен, зайди!

Звенигора переступил порог хижины. В горнице горела свеча, пахло воском. Анка лежала на широкой деревянной кровати. Глаза ее блестели. Дышала она тяжело. Возле нее сидела заплаканная Златка. Сафар-бей стоял у изголовья, и мать держала его руку в своей, словно боялась, что вот-вот он уйдет от нее. На лице Сафар-бея неловкость и смятение.

Анка заметила казака, прошептала:

— Арсен, подойди ближе!

Звенигора приблизился к кровати. Стал рядом со Златкой.

— Спасибо тебе, что привез мне сына… Я так рада… — Голос Анки прерывался. Ей тяжело было говорить, и Звенигора сделал движение, как бы желая ее остановить, но она отрицательно покачала головой: — Нет, нет, дай мне сказать… У меня так мало времени… Ты очень любишь Златку?

Вопрос был неожидан, и Арсен смутился. Но тихо и твердо ответил:

— Очень! — и взглянул на девушку. Ее бледные щеки загорелись румянцем.

— А ты, доченька?

— Я… тоже, — прошептала Златка.

Анка помолчала, внимательно вглядываясь в смущенное лицо дочери. Собравшись с силами, заговорила снова:

— Дайте друг другу руки… Вот так… Прежде я боялась, Арсен, что ты отберешь у меня дочку, которую я едва нашла. А теперь сама вручаю тебе… Береги ее… Она здесь, в гайдутинском стане, стала такой сорвиголовой… Я рада за вас… Будьте счастливы!.. Младен, дорогой мой… — Она подала ему свободную руку, и воевода, опустившись на колени, прижался к ней щекою. — Вот мы и собрались… наконец… всей семьей… Я так счастлива… мои дети снова со мною…

У Младена вздрогнули плечи, из груди вырвалось глухое горестное рыдание. Златка плакала навзрыд, не сдерживая себя. Звенигора почувствовал, как по щеке покатилась теплая слеза, но не смел поднять руку, чтоб вытереть ее. Сафар-бей стоял бледный, закусив губу. Он прилагал все силы, чтобы не проявить, как он привык думать, малодушия, но и в его глазах стояли слезы.

Анка закрыла глаза и откинулась на подушку. Дышала тяжело, прерывисто. Из последних сил сжимала сыновнюю руку. Боялась хоть на миг выпустить ее.

Отдохнув немного, встрепенулась. Заговорила тихо, но ясно:

— Ненко, сынок… родной мой… Я знаю, как тяжело тебе привыкнуть к мысли, что я… твоя мать… Я понимаю тебя… Ты — отломанная ветка, которую ветер унес далеко от дерева. Ты и не помнишь того дерева, на котором рос… А я помню… твой первый крик… Потом лепет… До сих пор вижу твои веселые черные глазки, густые кудри… Помню каждый твой шаг от первого дня до того самого часа, когда… когда… Потом наступило тяжелое время… долгие годы поисков, надежд и разочарований… И все это время ты жил в моем сердце рядом со Златкой… маленьким черноволосым мальчиком с тремя длинными шрамами на ручке… Потому так легко и узнала после стольких лет разлуки… Ведь ты — моя плоть… моя кровь…

Она судорожно сжала руку Сафар-бея. Широко открытыми глазами долго смотрела на него, словно старалась навеки запомнить каждую черточку. Потом перевела взгляд на Младена.

— Младен… — прошептала совсем тихо, чуть слышно: каждое слово давалось ей с большим трудом. — Младен, положи свою руку… на руку… нашего Ненко… Вот так… Арсен, Златка… вы тоже…

Арсен и Златка подошли к изголовью, положили свои руки на руку Сафар-бея.

— А теперь поклянитесь… поклянитесь… что никто из вас никогда не поднимет друг на друга… руку… хотя и придется быть в разных станах… Умоляю вас!.. Не поднимайте руки на моего сына!..

— Клянусь! — тихо произнес воевода.

— Клянусь! — глухо отозвался Звенигора, и к его негромкому голосу присоединилось легкое, как вздох ветерка, Златкино:

— Клянусь!

Опустилась тишина. Немая, тревожная.

— Ненко, а ты?..

— Клянусь! — выдавил из себя Сафар-бей и опустил глаза.

Звенигоре казалось, что за всю свою жизнь, полную тревог, смертей и невзгод, он никогда не переживал минуты тяжелее этой. Нестерпимо больно было ему смотреть на этих людей, в семью которых он входил, на их муки и страдания. Его огрубевшее в боях и неволе сердце мучительно щемило, а глаза наполнились слезами.

Младен сдерживал рыдания, клокотавшие глубоко в груди. Все опустили головы. Только Златка не скрывала слез.

— Не плачьте, — прошептала Анка. — Не нужно… Мы же все вместе… одной семьей… Я так счастлива…

Голос ее внезапно оборвался. Рука соскользнула с руки Сафар-бея и упала на белое шерстяное одеяло…

На крик Златки в хижину стали входить гайдутины.

…Хоронили Анку на другой день в полдень. Вынесли на плечах в тисовом гробу на било — наивысший гребень горы, поднимавшийся над Планиной.

Ветер утих, тучи разошлись. Сияло яркое солнце. В голубом небе стоила безмолвная тишина, а в ней спокойно, торжественно парили ширококрылые черные орлы.

С горы было видно всю Планину: далекие вершины, присыпанные ослепительно белым снегом, глубокие темные ущелья, густо-зеленые сосновые и тисовые леса, голые хмурые утесы там, где не ступала нога человека.

— Отсюда, Анка, тебе будет видна вся Болгария, — сказал Младен, первым бросая в могилу горстку земли. — Смотри на нее, орлица моя! Слушай песни весеннего ветра над родною Планиной, шум зеленых лесов в ущельях, говор прозрачных звонких потоков… А как всколыхнется Планина, задрожит земля, знай: жив твой Младен, живы твои ясные соколы-гайдутины! Это они с саблями и самопалами в руках снова кинулись в бой за свободу любимой Болгарии!.. Так ли я говорю, братья?..

— Так, так, воевода! Так, отец наш! — откликнулись гайдутины.

— Ну, прощайтесь! Пусть спит вечным сном наша мать!

На вершине быстро вырос могильный холмик. Гайдутины повытаскивали из-за поясов пистолеты, и горную тишину разорвал гром выстрелов. Постояли немного молча и начали потихоньку спускаться вниз.

— Тате, пойдем, — позвала Златка, тронув отца за рукав.

— Идите. Я приду потом, — тихо ответил воевода.

Он стоял простоволосый, без шапки, смотрел вдаль, где небо сливалось с горами. В сухих покрасневших глазах не было слез — только глубокая скорбь и острая боль.