В другом месте (Crouch, 1999b), как ранее было ска­зано в предисловии, я уже писал о «параболе поли­тики рабочего класса», сосредоточившись на опы­те британского рабочего класса. Я вспоминал, что в XX веке этот класс поначалу был слабым: и отлу­ченным от политики, но постепенно становился все более многочисленным и сильным, готовясь войти в политическую жизнь, затем ненадолго, во время формирования государства всеобщего благосостоя­ния, кейнсианского управления спросом и институ­ционализированных трудовых отношений, он занял центральное положение и, наконец, по мере сокра­щения своей численности, дезорганизации и марги­нализации в политической жизни лишился своих за­воеваний середины XX столетия. Эта парабола лучше всего видна на примере Британии и, возможно, Ав­стралии: политическое влияние рабочего класса рос­ло постепенно, а падение его было особенно резким. В других странах, где влияние также постепенно росло и ширилось — особенно в Скандинавии, — спад был куда менее значительным. Североамериканский рабочий класс добился менее впечатляющих успехов перед еще более глубоким спадом. За некоторыми ис­ключениями (скажем, Нидерландов или Швейцарии), в большинстве стран Западной Европы и в Японии предшествующая история была гораздо более слож­ной и отмеченной насилием. Страны Центральной и Восточной Европы имели совершенно иную траек­торию, обусловленную искаженной и извращенной формой, связанной с подчинением движений рабо­чего класса коммунистическим режимам.

Ослабление политического влияния рабочего клас­са было лишь одним, хотя и очень важным аспектом параболического опыта самой демократии. Две про­блемы— кризис эгалитарной политики и тривиализа-ция демократии — не обязательно должны быть тож­дественными. Сторонники равенства могут говорить, что им неважно, насколько правительство манипу­лирует демократией, пока богатство и власть в обще­стве распределяются более равномерно. Консерва­тивный демократ заметит, что повышение качества политических дебатов не обязательно ведет к более перераспределительной политике. Но в некоторых важных пунктах эти проблемы пересекаются, и имен­но на этом пересечении я и собираюсь сосредото­чить свое внимание. Я полагаю, что, несмотря на со­хранение форм демократии (и даже их несомненное усиление сегодня в некоторых отношениях), полити­ка и правительство все чаще оказываются под кон­тролем привилегированных элит, как это было в до-Демократические времена, и что одним из важных следствий этого процесса является ослабление эга­литаризма. Поэтому винить в болезнях демократии средства массовой информации и рост влияния по-литтехнологов — значит не замечать куда более глу­боких процессов, которые разворачиваются на на­ших глазах.

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Ближе всего к демократии в моем максимальном ее понимании общества были в первые годы после ее за­воевания или кризиса режимов, когда восторженное отношение к демократии было широко распростране­но, когда множество различных групп и организаций простых людей сообща стремились выработать поли­тическую программу, отвечающую тому, что их вол­новало, когда влиятельные группы, которые домини­ровали в недемократических обществах, находились в уязвимом положении и вынуждены были оборо­няться, и когда политическая система еще не вполне разобралась с тем, как управлять и манипулировать новыми требованиями. Народные политические дви­жения и партии вполне могли находиться во власти руководителей, персональный стиль которых был да­лек от демократического идеала, но они по крайней мере подвергались активному давлению со стороны массового движения, которое, в свою очередь, пред­ставляло некоторые устремления простых людей.

В большинстве стран Западной Европы и в Север­ной Америке демократический момент наступил в се­редине XX столетия: незадолго до Второй мировой войны — в Северной Америке и Скандинавии, вско­ре после нее — во многих остальных странах. К это­му времени последние крупные антидемократиче­ские движения — фашизм и нацизм — потерпели по­ражение в мировой войне, а политические перемены происходили одновременно с серьезным экономиче­ским ростом, который сделал возможным осуществ­ление многих демократических целей. Впервые в ис­тории капитализма общее здоровье экономики стало зависеть от процветания массы наемных работников. Наиболее ярким проявлением этого стала экономи­ческая политика, связанная с кейнсианством, а так­же логика цикла массового производства и массового потребления, воплощенная в так называемых «фор­дистских» методах производства. В этих промышлен-но развитых обществах, которые не стали коммуни­стическими, между капиталистами и рабочими был достигнут определенный социальный компромисс. Взамен на выживание капиталистической системы и общее успокоение протеста против неравенства, по­рождаемого этой системой, бизнес научился согла­шаться с определенными ограничениями на способ­ность использовать свою власть. А демократическая политическая власть, сосредоточенная в националь­ном государстве, способна была гарантировать эти ограничения, поскольку фирмы в основном подчиня­лись власти национальных государств.

В своем наиболее чистом виде такая форма разви­тия проявилась в Скандинавии, Нидерландах и Вели­кобритании. В других странах имелись важные раз­личия. Хотя Соединенные Штаты начинали крупные социальные реформы 1930-х вместе со Скандинави­ей, общая слабость рабочего движения в этой стра­не привела к постепенному ослаблению первоначаль­ных достижений в социальной политике и трудовых отношениях в 1950-х, несмотря на то что кейнсиан-ский подход в экономической политике сохранялся вплоть до 1980-х; лежащее в основе демократии мас­сового производства массовое потребление амери­канской экономики продолжает воспроизводиться. Западногерманское государство, напротив, не зани­малось кейнсианским управлением спроса до кон­ца 1960-х, но при этом имело хорошо институциона­лизированные отношения между трудом и бизнесом и в конце концов — сильное государство всеобщего благосостояния. Во Франции и Италии этот процесс был менее выраженным. Имело место неоднознач­ное сочетание уступок требованиям рабочего клас­са Для ослабления привлекательности коммунизма, с неприятием прямого представительства интересов Рабочих отчасти из-за того, что на роль таких пред­ставителей претендовали коммунистические партии и профсоюзы. Испания и Португалия перешли к де­мократии только в 1970-х — как раз тогда, когда усло­вия, которые обеспечивали сохранение послевоенной модели, начали исчезать, а греческая демократия была прервана гражданской войной и несколькими годами военной диктатуры.

Высокий уровень широкого политического уча­стия конца 1940-х — начала 1950-х в некоторой степе­ни был результатом необычайно важной общей зада­чи послевоенной реконструкции, а в некоторых стра­нах интенсивная общественная жизнь сохранялась и в военные годы. Нельзя было рассчитывать, что это продлится долго. Скоро элиты научились управлять и манипулировать. Народ разочаровался, заскучал или занялся частной жизнью. Растущая сложность проблем после первых серьезных реформаторских до­стижений серьезно затруднила занятие сведущих по­зиций, продуманных комментариев, и в конце кон­цов даже минимальное действие в виде голосования столкнулось с противодействием апатии. Тем не менее основные демократические задачи экономики, зави­севшие от цикла массового производства и массового потребления, которое поддерживалось государствен­ными расходами, оставались основной движущей си­лой политики с середины столетия и до 1970-х годов.

Нефтяной кризис 1970-х проверил на прочность способность кейнсианской системы управ71ять ин­фляцией. Возникновение экономики обслуживания ослабило роль промышленных рабочих в поддержа­нии цикла производства/потребления. Последствия этого были заметно отсрочены в Западной Германии, Австрии, Японии и до некоторой степени в Италии, где рост промышленного производства и занятости на производстве не прекращался. В Испании, Порту­галии и Греции, где рабочий класс только начал на­бирать политическое влияние, которым его северные собратья обладали уже на протяжении нескольких десятилетий, дело обстояло совершенно иначе. Это стало возможным в краткий период, когда социал-де­мократия словно отправилась на летний отдых: скан­динавские страны, долгое время находившиеся под ее властью, сдвинулись вправо, а в правительствах средиземноморских стран левые партии начали иг­рать заметную роль. Но перерыв не был долгим. Хотя эти южные правительства добились заметных успе­хов в расширении прежде крайне ограниченных со­циальных государств в своих странах (Maravall, 1997), социал-демократии в этих странах укорениться так и не удалось. Влияние рабочего класса было гораз­до слабее, чем во времена промышленного расцвета.