- Карл, не надо... Мне больно... Не мучайте меня.
- Какие книжные фразы. С ним ты говоришь по-другому, да? Как ты с ним разговариваешь? Как ты его называешь, когда он ложится на тебя...
- Что, вы несете...Гадость какая...
- Что ты говоришь ему, когда он потом засыпает рядом с тобой? Что ты говоришь, когда, проснувшись утром, встречаешь его взгляд? Как ты его называешь?
- Перестаньте, Карл...
- Скажи мне "ты".
- Отпустите.
- Никогда больше не обращайся ко мне на "вы".
- Да что же это такое! И вы, Карл... Я вам доверяла...
Она заплакала, стала отчаянно биться, вырываясь из рук Дервана, и ударила его по лицу. Он ее выпустил, она упала, ушиблась и от этого разрыдалась еще сильнее, ей было страшно, больно, обидно...
Дерван какое-то время стоял над ней словно в оцепенении, потом опустился на пол, уже не смея к ней прикоснуться, и стал успокаивать. Его голос болезненно подрагивал...
- Ну, что же вы так, ведь я просто сказал, что люблю вас... Хотя конечно, я был груб... Простите... Вам показалось, что я хочу воспользоваться вашей беспомощностью? Простите... Не надо плакать... Все, я пришел в себя... Все, я выговорился и больше не заикнусь... Все... Я сейчас уйду... Можете меня не бояться... Я больше не дотронусь до вас...
Стэфа все заливалась слезами и ни как не могла подняться, кажется, она и не очень-то старалась, ей было все равно, сидит она на полу или где-нибудь еще. Стэфа плакала, как ребенок, вздрагивая и всхлипывая, ее нос покраснел и распух. Дерван, не понимая, что нарушает свое слово, просто взял ее на руки, отнес на кушетку и, оставив там, вышел".
***
Ночь синяя. Синяя, синяя, темно-синяя. Голубой снег, тонкий тающий налет голубого снега. Черное небо и черный прямоугольник - провал могилы. Летя, парят, мерцают пылинки снега. Оседают на черные плечи, черные спины, на черную голую землю. Гроб стоит раскрытый, пока еще раскрытый.
Покойник в узком черном сюртуке с воротником-стойкой. Из-под воротника виден белый шейный платок. Руки мертвеца, одетые в белые перчатки, сложены на животе. У изголовья мужчина в черном читает молитву. Кто-то рядом с ним стоит молча и неподвижно, не спуская глаз с лица покойника. Мужчина у изголовья смолк и перекрестился тремя пальцами, собранными в щепоть. Перекрестились все участники церемонии. Один из них взял покойника за правую руку и снял с нее перчатку. Подали шкатулку, в нее положили перчатку мертвеца. Все немногочисленные участники похорон были в таких же белых перчатках. Руки в белых перчатках закрыли гроб крышкой, руки в белых печатках забили в крышку гвозди, руки в белых перчатках взялись за лопаты.
***
"Старик Прус сидел у горящего камина в вольтеровском кресле, накинув поверх халата кунью шубу, и развлекался тем, что вертел песочные часы: цветные песчинки, толкаясь, норовя обогнать друг друга, проскакивали в узкое горло воронки и неслись вниз.
- Куда вы так торопитесь, глупые? Что вы хотите там найти? Ничего там нет, только вечный покой. А что есть покой? Покой это смерть, даже хуже, чем смерть. И счастье ваше заключается в том, что моя слабая рука перевернет эту штуковину, и у вас снова появится цель. Вы снова кинетесь вниз наперегонки. Но вы-то об этом не знаете, так куда вы так спешите?
- Вы уж меня извините, господин Бартоломей, - проговорила кухарка Пруса, входя в комнату с кружкой горячего молока в руке. - Что-то часто вы стали разговаривать сами с собой.
- Да я не с собой, Тереза.
- А с кем? Со мной? С песочными часами?
Тереза поставила перед стариком кружку и поправила край куньей шубы. Кухарка была тонка в талии и тяжела в бедрах. Ее розовое лицо рассекало пять глубоких морщин: две от ноздрей к подбородку, по одной дугой под каждым глазом и еще черточка на лбу между бровями. Тереза всегда ходила в синем фартуке с большим карманом, с затканными рукавами и в цветастой косынке на голове.
- Совсем вы у меня плохой стали, сударь. Заговариваетесь, мерзните.
- Стар я, что поделаешь.
- Да не прикидывайтесь. Я вас лет пятнадцать знаю, за это время вы нисколечко не изменились. Старость не для вас.
- Спасибо, добрая женщина. Зачем же я, по-твоему, прикидываюсь?
- Да кто вас знает. Сегодня кряхтите, а завтра ноги в руки - в лес. Или на крышу полезете. Сидели вчера на крыше-то?
- Сидел.
- А сегодня в шубу кутаетесь...
Этот непродолжительный спор был прерван перезвоном дверного колокольчика.
- Принесло кого-то в такое ненастье, - проворчала кухарка, направляясь в переднюю.
Но старик со словами "я сам" выскочил из кресла и бросился открывать.
- Ну вот, что я говорила, - крикнула ему вслед Тереза. - Да спросите, кто там.
И тут же тихо прибавила себе под нос:
- В прочем, вы всегда все наперед угадываете... Или почти все.
Прус поспешно отпер запоры и распахнул дверь. В дом хлынула знобящая сырость и громкий шелест дождя. На пороге стоял человек в промокшем плаще. Прус сделал два шага назад, впуская гостя. Гость вошел и стащил с головы капюшон. Мокрые волосы прилипли к его лицу, на щеках и губах блестели капли".
***
"Человек в черном наглухо застегнутом длинном от горла до пят плаще поднимался по мраморной лестнице Оперы. Белая с клювом жуткая маска Чумного доктора закрывала его лицо. На голове, чуть съехав на лоб, сидела черная круглая шляпа. На левом плече маячила зеленая лента, завязанная в широкий бант. Чумной доктор не выделялся среди причудливо разряженной, замаскированной толпы, хотя его зловещий вид все-таки диссонировал с яркими праздничными нарядами.
Неторопливо пройдя зеркальное фойе, доктор вошел в зал с высокими белыми колоннами, тяжелыми люстрами, багровыми бархатными портьерами и королевскими золочёными вязелями. На балконе оркестр, дружно орудуя смычками, играл галоп Оффенбаха. Пары в центре зала неслись в отчаянной скачке. Те, кто не танцевал, прогуливались ближе к стенам. Голые плечи, белые манишки, черные плащи, красные кружева, атласные ленты, страусиные перья... Чумной доктор шел, уворачиваясь от разгоряченных кавалеров, стараясь не наступить на скользящие по полу шлейфы".
