— Тебе не кажется, что эта жеманница вовсе не та, за кого себя выдает? — шепнула Ханыковой жена почтмейстера, дородная женщина в летах, с маленькими глазками-буравчиками и бородавкой на грушевидном носу, прозванная «гренадером» за свое могучее телосложение. — Танцует скверно! Знала бы, не стала б посылать ей свою диадему!

— Пустое, Дарья Захаровна, не расстраивайся, — с ухмылкой ответила городничиха, — ведь в диадеме твоей бриллианты тоже не настоящие!

Та сморщила нос и торопливо пошла прочь.

Подпоручик и юная графиня волей-неволей привлекли внимание собравшегося провинциального бомонда. Все горячо взялись обсуждать Елену, подвергая сомнениям подлинность ее титула, а также правдивость истории бегства из сгоревшей столицы. Неприятно было и то, что некоторые дамы, узнавая на ней свои вещи, тыкали пальцами и во весь голос хвастались друг перед дружкой своей щедростью. Елена не могла этого не заметить и смутилась окончательно — ей казалось, будто ее раздевают на глазах у всего собрания.

— Извините, — сказала она молодому офицеру, — у меня кружится голова. Я еще не совсем оправилась от болезни.

Мишель Ханыков поклонился графине и, взяв ее под локоток, повел обратно к тетке.

— Вам надо бы на свежий воздух, — посоветовал он и с налета предложил: — Хотите прокатиться? Я велю подогнать отличных рысачков!

«Отличные рысачки»! Как раз то, что было ей нужно, чтобы навсегда уехать из этого отвратительного городишки! Лицо Елены озарила было улыбка, но в тот же миг она почувствовала на своей щеке горячее дыхание подпоручика, а заглянув ему в глаза, увидела ничем не прикрытую наглую похоть. «Куда я попала, Боже мой?!» — захотелось ей крикнуть, но вместо этого юная графиня произнесла спокойным, твердым голосом слова, которые как будто кто-то ей подсказал:

— Благодарствую, но я не расположена сегодня кататься.

— Ну тогда завтра! — не унимался Ханыков. — Я заеду за вами в шестом часу вечера.

Последние слова он шепнул ей на ухо, подведя Елену к городничихе, и тут же исчез с таким победоносным видом, словно получил согласие. Екатерина Львовна стояла в окружении дам, которые при виде юной красавицы нервно защелкали веерами и зашептались.

— Ну, милочка, должна признать, что танцуешь ты скверно, хуже наших деревенских барышень, — окончательно перестав церемониться, перешла с ней на «ты» городничиха. — Или тебе мой бал не по вкусу, не стала и стараться?

Дамы напряглись в ожидании ответа и напоминали в этот миг стаю голодных волчиц, готовых по сигналу вожака броситься на жертву и разорвать ее на куски.

— Я еще не оправилась от болезни… — начала Елена, но одна дама, очень желавшая поговорить, нетерпеливо перебила ее:

— Ах, что до болезней, я слышала такое! Говорят, в Персии чума, — обратилась она к городничихе, — и летом ожидают ее у нас… Ума не приложу, что делать? Разве уехать с детьми в деревню?

— При чем здесь чума, драгоценная моя, не о ней была речь! Вечно вы влезете с такой чепухой, что не знаешь, как вам отвечать! — одернула глупую дамочку Екатерина Львовна. Но характер ее был таков, что, рассердившись на нее, она мгновенно смягчилась по отношению к Елене и, внезапно улыбнувшись девушке, произнесла: — Больше не танцуй, коль чувствуешь себя нехорошо. — И тихо добавила, прикрывшись от остальных дам веером: — Мишель тебе свидание назначил? Только не ври! Назначил?!

— Пригласил завтра кататься, — растерянно пробормотала графиня, — но я…

— Каков мерзавец! — не дала ей договорить городничиха. Она произнесла это с деланой улыбкой, но в глазах у нее уже горела ярость. Настроение Ханыковой так быстро менялось, что Елена была в полном замешательстве и не могла понять, когда лучше всего ей обратиться со своей просьбой. Наконец она решилась — как-никак, Екатерина Львовна сама приняла в ней участие, приехав в дом Котошихина, сама расспросила о родных и близких, сама прислала потом платья… Значит, сострадание было ей не совсем чуждо.

— Если бы вы одолжили мне ваших рысаков и кучера дня на три, я бы вам всю жизнь была благодарна и поминала бы вас в молитвах…

В глазах Елены уже дрожали слезы, она боялась разрыдаться при всех, под уничтожающим огнем недружелюбных взглядов.

— Что ты! Что ты! — замахала на нее руками городничиха. — Ты знаешь ли, что лошади нынче на вес золота? Они нужны каждый день и мне, и мужу, мы ведь с ним люди государственные.

— Что же мне делать?! — в отчаянии воскликнула Елена.

Дамы, до этого щебетавшие меж собой о бальных впечатлениях, сразу обратились в слух. Им очень важно было знать, что ответит городничиха московской беглянке, — от этого зависело дальнейшее положение той в высшем коломенском обществе. Екатерина Львовна обвела свою свиту взглядом, достойным жены цезаря, и спросила:

— Медам, может, кто из вас одолжит лошадей графине? Всего на два-три дня! Да еще и кучера в придачу!

В ее голосе слышалась беспощадная насмешка, которую мгновенно уловили и поняли. Это и был знак к началу травли.

— Ах, кто возьмет на себя такое, дорогая! — откликнулась одна из дам, побойчее на язык. — Лошадей-то можно сыскать, но кучера нынче пошли разбойники! Ну как таким доверить невинное дитя? Ведь тут нужен целый конвой для сопровождения, иначе графиня до Москвы не доедет!

Кто-то начал хихикать. Елена поняла, что над ней издеваются, и слезы мигом высохли. Никто и никогда еще не обращался с ней так скверно, но странно — вместе с обидой и растерянностью девушка начинала ощущать что-то очень похожее на холодную ярость. Это чувство было ей так внове, что она еще не знала толком, что с ним делать, и потому молчала.

— Вот видишь, милочка, — тепло, с улыбкой обратилась к ней Ханыкова, — как тут все беспокоятся за тебя?

— Я бы поблагодарила, но мне нужно не беспокойство, а лошади, — дерзко ответила графиня.

— А ты погоди, не торопись, — все с той же наигранной теплотой продолжала Екатерина Львовна, — придет весна, вскроется лед…

— И что тогда? — не понимала еще Елена, куда клонит городничиха.

— Ужели надо растолковывать? — развела руками та. — Сядешь в свою лодочку и поплывешь домой… Получится совсем в духе английской баллады!

Больше дамы не могли сдерживаться и расхохотались так, что заглушили музыку. Все общество впилось взорами в Елену, даже танцующие передавали из уст в уста остроту Ханыковой о лодочке. Юная графиня залилась жгучим румянцем, могло показаться, что она сейчас расплачется… Но то была иллюзия, Елена вовсе не собиралась плакать. Она обвела общество делано наивным взглядом и спросила:

— Так вы дарили мне подарки, звали в гости, чтобы потом унизить? У вас здесь так принято?

В зале установилась гробовая тишина. Графиня быстрыми движениями сняла с себя драгоценности и со словами: «Возьмите назад!» — бросила их к ногам изумленных дам. Екатерина Львовна хотела было возмутиться, но Елена не дала ей сказать ни слова, остановив городничиху горящим, презрительным взглядом.

— Если бы позволяли приличия, — возвысила она голос, — я сорвала бы с себя ваше платье и бросила его вам в лицо! Вы очень скверная женщина.

Не дав хозяйке опомниться, Елена резко развернулась и вышла из зала.

— А графиня-то настоящая! — злорадно промурлыкала на ухо Екатерине Львовне почтмейстерша, прозванная «гренадером». — Ишь, как отщелкала тебя!

Городничиха была настолько обескуражена выходкой беззащитной девчонки, что, несмотря на свою славу острячки, на сей раз не нашлась с ответом.

Елена, как была, в платье и бальных туфлях, выбежала на мороз. Возле подъезда стояли кареты гостей. Карета, на которой она приехала на бал, тоже была здесь, но графиня пробежала мимо. Она предпочла доехать до котошихинского дома на извозчике, но нашла его не сразу…

Степан Петрович и Акулька пришли в ужас оттого, что девушка проделала весь путь на извозчике и без верхней одежды. К тому моменту, когда она попала к своим друзьям, Елену трясло в лихорадке, а к ночи у нее поднялся жар. Был вызван доктор, прописаны микстуры, но все напрасно. Девушка отказывалась принимать лекарства, ничего не ела и день ото дня чахла. Жизнь постепенно вытекала из нее, как весенний сок из надломленной березовой ветки.