Путь до губернаторской ложи молодые люди проделали молча, каждый на свой лад обдумывая произошедшее. Александр уже ничего не ждал, но, перед тем как расстаться, Наталья, отведя взор в сторону, внезапно шепнула:
— Я бываю почти каждый день на Кузнецком, пополудни или около того…
Бенкендорф решил не дожидаться окончания спектакля и уехал сразу после второго акта, поблагодарив друзей за приглашение и отказавшись отужинать с ними в трактире. Он должен был еще успеть допросить важного свидетеля по делу Верещагина. Допрос этот мог доказать, что именно губернатор призывал чернь к расправе. Обер-полицмейстер Ивашкин и другие полицейские чины всячески это отрицали, утверждая, что пьяные горожане «в безумном порыве» сами отняли у драгун изменника и тут же расправились с ним. Два унтер-офицера, вахмистр и драгунский капитан, сопровождавшие Верещагина на казнь, давали столь противоречивые показания, что создавалось впечатление, будто в тот день они были сильно пьяны. Он их допрашивал еще в октябре и остался ни с чем, но имелись и другие свидетели. Бенкендорф скрыл от графа, что именно на их поиски император и послал его в Москву. Его Величество готов был простить Ростопчину все, вплоть до ограбления магазина Обер-Шальме, но призывать чернь на расправу даже с государственным преступником считал поступком низким, уместным лишь в диком средневековье, а не в цивилизованном, европейском государстве, над коим он был поставлен властью Божьей. «Запомните, Бенкендорф, — сказал ему всемилостивейший монарх на прощание, — мне нужно не менее десяти свидетелей, которые могут дать показания в письменном виде…» — «… Чтобы не смогли отказаться от них потом», — пояснил мысль государеву граф Алексей Андреевич. При этом Аракчеев послал новоиспеченному генералу елейную улыбку, которая не сулила ничего хорошего при неудачном исходе дела.
Добыть такое количество показаний против губернатора оказалось непросто, несмотря на то что весь город ненавидел Ростопчина. И дело было даже не в самом губернаторе, который давно уже готов сложить полномочия, а в главном полицмейстере столицы. Ивашкин прекрасно понимал, что при смене начальства он вряд ли удержится на своем посту, и никак не желал с этим мириться. Кроме того, невыносимая атмосфера беззакония и доносительства, созданная губернатором и главным полицмейстером в августе двенадцатого года, во время охоты за франкмасонами, до сих пор держала многих людей в страхе.
Осенью, когда Александр был военным комендантом, его рапорт в отношении дела Верещагина основывался также на свидетельствах купца Абросимова и коллежского асессора Лужина. Они твердо заявляли, что Ростопчин сам призывал толпу расправиться с изменником. Вчера он узнал, что два дня назад купец Абросимов был найден утопленным в колодце. Осталось гадать, случайно ли совершено это злодейство? Не связано ли оно с его миссией? Что касается коллежского асессора, то Бенкендорф отправил ему с утра записку и назначил встречу поздно вечером в небольшом ресторанчике в Большом Трехсвятительском переулке, неподалеку от своей нынешней квартиры.
Сперва Александр заехал домой переодеться в статское платье — генеральские погоны слишком привлекали внимание, а потом решил прогуляться до ресторана пешком. Несмотря на крепчавший мороз, он шел не торопясь и тихонько напевал на память арии из третьего акта «Холостяков». При этом он представлял, как Натали сейчас слушает оперу и думает о нем. Александр ни на секунду не сомневался в ее чувствах, девушку выдавали чистые, детские глаза, которые еще не научились лгать. С каким упоением, с какой нежностью он будет целовать эти глаза! Каким первым, робким поцелуем наградит его Натали… Однако любовные грезы мигом рассеялись, едва он вспомнил о губернаторе и о своей теперешней миссии. «Это в высшей степени неприлично, — заговорил в нем голос разума, чрезвычайно похожий на голос его отца, — составлять на Ростопчина рапорт, а за его спиной крутить амуры с дочкой!» Но голос сердца пламенно возражал: «Все равно! Завтра в полдень непременно буду на Кузнецком!»
Бенкендорф свернул в Большой Трехсвятительский переулок. В самом конце его торжественно парил в звездном небе купол монастыря Иоанна Предтечи, отливая голубым светом луны, полнотелой и зловещей. Впереди, на крутом спуске, возле ресторанчика, виднелось скопление народа, необычное в столь поздний час для Москвы. Люди теснились и что-то громко обсуждали, пытаясь перекричать друг друга. Ускорив шаг и подойдя ближе, Бенкендорф разглядел поверх чужих плеч человека, неподвижно лежащего на булыжной мостовой.
— Что случилось? — спросил он первого попавшегося зеваку.
Им оказался молодой парень в наспех наброшенном тулупе и белом фартуке в пол, по всей видимости, официант из ресторана.
— Да вот, господина коллежского асессора задавила карета… — с услужливой готовностью ответил тот. — За полицией послали!
Александр бросился распихивать локтями столпившихся людей.
— Полегче, ты! — злобно крикнул кто-то, но, напоровшись на стальной взгляд молодого генерала, притих и растворился в темноте.
Сомнений больше не было. В слабом свете фонаря на мостовой лежал коллежский асессор Лужин, последний свидетель, которому Бенкендорф назначил встречу. На груди Лужина зияло темное пятно, кровь просочилась через форменный мундир и распахнутую шинель. Александру показалось, что Лужин еще дышит. Наклонившись, он схватил его за плечи и с силой тряхнул.
— Да оставь, барин, — раздалось у него над самым ухом, — он уж отошел…
Теперь не оставалось неясностей. Смерть купца Абросимова тоже не случайна! Главный полицмейстер столицы
задался целью уничтожить всех свидетелей казни Верещагина? Александр уже не сомневался, что за ним установлена слежка, и мальчишка, посланный к Лужину с запиской, наверняка был перехвачен соглядатаем Ивашкина. Он ощутил прилив необыкновенной ярости, но не дал ему выплеснуться наружу.
— Господа, кто видел карету? — обратился Бенкендорф к людям, молчаливо стоявшим вокруг покойника. — Опишите мне ее…
Борисушка был разочарован происходящим на сцене. Не таким он представлял себе театр! Ему грезилось что-то необыкновенное, волшебное, а наяву все оказалось довольно скучно. Мужчины и женщины, переодетые немцами, говорили по-русски речитативом и пели песенки, от которых публика приходила в раж, а мальчику отчего-то становилось грустно. Может, оттого, что в соседней ложе сидела девочка ангельской красоты, которая не отрываясь смотрела на сцену и ни разу не повернулась в его сторону. Как он ни выгибался через перила, как ни старался привлечь к себе ее внимание, все напрасно — Лиза завороженно следила за событиями на сцене, смеялась вместе с публикой и увлеченно хлопала в ладоши.
В антракте, при встрече, манерно обмахиваясь простеньким бумажным веером, юная дама поинтересовалась:
— Как вам понравилось первое действие? — И, не дожидаясь ответа, восторженно добавила: — Я без ума от актера Зубова!
Борисушка брезгливо поморщился и, помявшись, выпалил:
— А по-моему, все это глупо!
— Фу, какой вы! — нахмурила бровки Лиза. Она знала, сколько усилий приложил ее любимый папенька, чтобы этот спектакль состоялся, а значит, любая критика была неуместна. — Наверно, ничего не поняли, оттого и показалось глупо, — снисходительно добавила она, не без яда намекая на возраст своего неловкого поклонника.
— А что тут особо понимать?! — возмутился Борис. — Переоделись немцами и болтают вздор, да еще и поют!
Черные глаза Лизы сердито округлились, она задохнулась от негодования, приоткрыв пухленький алый рот. В следующий миг из ангельских губ хлынули отнюдь не эфирные ругательства:
— Да вы… вы — невежа! — Девочка трясла зажатым в кулачке веером перед самым его носом. — Вам место на псарне, а не в театре!
Лиза не подозревала, что тронула незажившую еще рану. Взбеленившись, мальчик выхватил из ее рук веер, разорвал его на мелкие кусочки и, бросив их на пол, стал топтать, гневно приговаривая:
