— Должно быть, вы видели меня до того, как я потерял ногу, — с горечью заметил я. — Хотя я готов поклясться, что не могу вас узнать. Мне было всего четырнадцать, когда на меня упал мустанг и раздробил мне ногу так, что пришлось ее ампутировать. Ей-богу, иногда я жалею, что это случилось с ногой, а не с шеей.
Вот так калеки иногда говорят с совершенно незнакомыми людьми — не столько стремясь вызвать сочувствие, сколько пытаясь дать выход отчаянью невыносимо измученной души.
— Не волнуйся, — мягко сказала девушка. — Жизнь отнимает, она же и дарует…
Только не надо читать мне проповеди про смирение и бодрость духа! — гневно воскликнул я. — Будь у меня силы, так и передушил бы всех этих проклятых крикливых оптимистов! С чего мне веселиться? Что мне делать, кроме как сидеть и ждать медленно надвигающейся смерти от неизлечимой болезни? У меня нет никаких радостных воспоминаний… Мне нечего ждать от будущего… за исключением еще нескольких лет боли и горя. А потом наступит чернота полного забытья. В моей жизни не было ничего хорошего, я провел ее в этом заброшенном, пустующем крае.
Плотину моей сдержанности прорвало, и все накопившееся за долгие годы разом выплеснулось. Мне даже не казалось странным, что я изливаю душу незнакомке, женщине, которую я никогда прежде не видел.
— У этого края есть свои воспоминания, — сказала девушка.
— Да. Но я-то к ним непричастен. Даже здешняя жизнь пришлась бы мне по душе, если б я прожил ее, веселясь на всю катушку, как ковбой. Но скваттеры превратили этот край из пастбища в скопище нищих ферм. Я не смог бы повеселиться, охотясь на бизонов, воюя с индейцами или исследуя этот край. Я родился не в тот век. Но мне недоступны подвиги даже этого усталого века.
Невозможно рассказать, как горько сидеть прикованным к креслу, беспомощным и чувствовать, как пересыхает в жилах горячая кровь, а в голове тускнеют сверкающие мечты. Я происхожу от расы людей беспокойных, непоседливых, боевых. Мой прадед погиб в Аламо, сражаясь плечом к плечу с Дэвидом Крокеттом. Мой дед скакал рядом с Джеком Хейсом и Большеногим Уоллесом. Он погиб вместе с тремя четвертями бригады Худа. Самый старший из моих братьев пал при Вайми-Риджи, сражаясь с канадцами, а другой погиб в Аргонне.[11] Отец мой — тоже калека. Он день-деньской дремлет в кресле, но его сны заполнены прекрасными воспоминаниями, так как пуля пробила ему ногу, когда он участвовал в атаке на холм Сан-Хуан.
— Но мне-то что вспоминать, о чем мечтать или думать?
— Тебе следовало бы помнить, — тихо произнесла незнакомка. — Даже сейчас воспоминания возвращаются к тебе, словно эхо далекой лютни. Я помню! Помню, как ползла к тебе на коленях, и ты пощадил меня… Да, и помню гром и грохот, когда разверзлась земля… Неужели тебе никогда не снилось, как ты тонешь?
Я пораженно вздрогнул:
— Откуда ты знаешь? Не раз мне казалось, что бурлящие и пенящиеся воды вздымаются надо мной, словно зеленая гора, и я просыпался, хватая воздух открытым ртом. Я задыхался… Но откуда ты об этом знаешь?
— Тела меняются, а душа остается прежней, — загадочно ответила она. — Даже мир меняется. Край этот, как ты говоришь, безотраден, однако прошлое у него подревнее и почудесней, чем у Египта.
Я, дивясь, покачал головой:
— Из нас двоих кто-то сумасшедший, либо вы, либо я. У Техаса есть славные воспоминания. Тут шла война… Но что такое несколько столетий истории по сравнению с египетскими древностями? Я имею в виду настоящую древность.
— В чем особенность этого штата? — спросила женщина.
— Не знаю, что именно вы имеете в виду, — ответил я. — Если вы подразумеваете геологическую особенность, то меня лично поразило то, что край этот представляет собой скопление обширных плоскогорий или террас, поднимающихся постепенно от уровня моря до высоты в четыре тысячи футов, словно ступени гигантской лестницы, разделенные грядами поросших лесом гор. Последняя такая гряда — Кэпрок, а за ней уже начинаются Великие Прерии.
— Некогда Великие Прерии тянулись до Залива[12] — сказала она. — В давние-предавние времена то, что теперь является штатом Техас, было единым огромным плато, полого опускающимся к побережью, но без нынешних горных хребтов и террас. Страшный катаклизм разломил этот край по линии Кэпрока, и на опустившуюся сушу с ревом хлынул океан. Затем, век за веком, воды постепенно отступали, оставляя земли такими, как ныне. Но, отступая, они унесли в глубины Залива много любопытных вещей… Да неужели же ты не помнишь! Огромные бескрайние прерии, протянувшиеся до утесов над сверкающим морем? А над этими утесами поднимался великий город!
Я недоуменно уставился на незнакомку. Неожиданно она нагнулась ко мне, и из-за ее близости и необычной красоты меня захлестнула волна странных чувств. Незнакомка сделала странный жест.
— Ты увидишь! — резко выкрикнула она. — Ты видишь… Что ты видишь?
— Вижу песчаные наносы и мрачные на закате заросли мескита, — ответил я, говоря медленно, словно человек, погружающийся в транс. — Вижу, как солнце садится на западном горизонте.
— Ты видишь огромные прерии, вытянувшиеся до сияющих утесов! — воскликнула она. — Ты видишь переливающиеся на закате шпили и золотой купол города?! Ты видишь…
И тут неожиданно наступила ночь. На меня накатила волна темноты и нереальности, в которой существовал только ее голос, настаивающий, повелевающий…
У меня возникло ощущение, что пространство и время тают. Мне показалось, я кружу над бездонными безднами и меня обдувает космический ветер. А потом я смотрел на клубящиеся облака, нереальные и светящиеся, из которых выкристаллизовывался странный ландшафт, знакомый — и в то же время фантастически незнакомый. Во все стороны тянулись прерии, сливаясь в жарком мареве с горизонтом. Вдали, на юге, вздымая шпили на фоне вечернего неба, застыл громадный черный циклопический город, а за ним сияли голубые воды спокойного моря. Неподалеку от меня по прерии двигалась цепочка фигур. Это были рослые люди с желтыми волосами и холодными голубыми глазами, облаченные в чешуйчатые кольчуги и рогатые шлемы, со щитами и мечами в руках.
Один из них отличался от остальных тем, что был невысоким, хотя и крепкого телосложения, и темноволосым. А шедший рядом с ним высокий желтоволосый воин… на какой-то миг у меня возникло отчетливое ощущение двойственности. Я, Джеймс Эллисон из двадцатого века, увидел и узнал того человека, который был мною в тот смутный век и в той странной стране. Ощущение это растаяло почти мгновенно, а я уже был Хьяльмаром, сыном Харфагра, не сознающим никакого иного существования, ни былого, ни грядущего.
Однако, рассказывая повесть о Хьяльмаре, я волей-неволей стану растолковывать вам кое-что из того, что он видел делал и ощущал, словами современного человека. Но помните, что Хьяльмар был Хьяльмаром, а не Джеймсом Эллисоном. Он знал не больше и не меньше, чем вмещал его жизненный опыт, ограниченный сроком его жизни. Я — Джеймс Эллисон, и я был Хьяльмаром, но Хьяльмар-то не был Джеймсом Эллисоном. Человек может оглянуться в прошлое десятитысячелетней давности, но не может заглянуть в будущее ни на мгновение.
Нас было человек пятьсот, и мы не сводили глаз с черных башен, высившихся на фоне одинаково голубых моря и неба. Весь день, с тех пор как первые сполохи зари открыли их нашим удивленным взглядам, мы шли к этому городу. На этих ровных травянистых прериях видно было далеко. Впервые завидев город, мы решили, что он близко, но нам пришлось тащиться весь день, и нас по-прежнему отделяли от него много лиг. Мы решили было, что это призрачный город — один из тех фантомов, что являлись нам во время долгого перехода через пыльные пустыни на западе, где в пылающих небесах мы видели неподвижные озера, окруженные пальмами, извилистые реки и просторные города, неизменно исчезавшие, когда мы приближались. Но это был не мираж, порожденный солнцем, пылью и безмолвием. В ясном вечернем небе мы отчетливо видели гигантские детали массивной зубчатой башни, мрачного контрфорса и титанической стены.
