— Ты, Спирька, что малец какой: одно и то же...
А сам подумал с тоской: «И впрямь ведь не доживет!..» Горло вдруг словно петлей захлестнуло — ни слова ни полслова. Наконец кое-как выдавил:
— Ты, Спиря, крепись. У тебя сила большая... Я теперь знаю... Так били, а ты не выдал Артемку. Это, брат, не каждый выдержит. А ты выдержал. Так что крепись...
Пока Пронька говорил, Спирька смотрел на него напряженно и внимательно, потом тихо сказал, все так же не спуская глаз:
— Но ведь я Гнутому и Серьге сказал про Артемку...
— Так это другое дело! — горячо возразил Пронька.— Откуда ты мог знать, что Гнутый — дрянь человек? Серьга вот никому не сказал — значит, настоящий парень. А Гнутый — дрянь. Я ведь тоже вон Настеньке про Артемку сказал. Так что ты это брось, Спиря. То не в счет. А вот как под плетюгами молчал — здорово!
— Правда?..
— Правда, Спиря. Ты молодец. Настоящий парень.
Спирька улыбался. Улыбался бледными, непослушными губами. Даже на краю могилы он думал о своей вине и терзался. А теперь — все!
Пронька вышел от Спирьки в добром настроении: «Вытянет. Никуда не денется! А то уж и умирать надумал. Чудак!»
У филимоновской усадьбы увидел Ваньку Гнутого, тот поджидал Мотьку.
«А вот с этим я сейчас за все рассчитаюсь». И Пронька решительно подошел к Ваньке. Подошел и без всяких вступлений схватил его за ворот шубенки.
— А ну, падаль, отвечай, за сколь продал Спирьку и меня?
— Да... да... да ты что? — вытаращил в ужасе глаза Ванька.— Я не... не... не продавал...
— Сколь бабок получил от Мотьки?
— Три... три... тридцать. Я же не знал, что вас бить будут.
— Тридцать? Что так мало взял, гад ты ползучий? Что, мои два зуба, которые выбили беляки, тридцать бабок стоят? Да? А Спирькина жизня тоже? Ты кого продал? Своих продал! Ты теперь враг. Колчак!..
И Пронька ударил Гнутого прямо в зубы. Потом еще, еще. Бил исступленно, зло, за всю свою боль и за Спирькину. Ванька даже не успел закричать, позвать на помощь. Он скулил, валялся в грязи, а Пронька бил его без жалости.
Выбежал со двора Мотька. Сначала испугался, потом пришел в дикий восторг.
— Вот это кладет! — прошипел в восхищении Мотька.— А ну-кось еще! Так! По глазу? Ух ты! Ловко!..
Пронька отпустил Гнутого, обернулся:
— А, это ты, Матюша!..
И еще с розового лица Мотьки не сошло оживление, в масляных глазках не потух огонек звериной радости, Пронька с наслаждением хлестанул его по пышной роже.
— А это твоя доля за болтовню, Матюша. Это за меня, а это за Спирьку!.. А это наперед. На всякий случай, кулачина ты проклятый.
Мотька выл, как пес, протяжно и звонко. Пронька не стал дожидаться, когда выбегут к нему на помощь, ушел.
А наутро узнал, что умер Спирька...
«Не стало Спирьки, а? Был — и нету. Как же это так? Нету!»
Пронька открыл глаза, резко встал с лавки.
— Что с тобой, Прошенька? — испуганно спросила тетя.
— Ничего... Спирьку жалко...
Тетя легонько промокнула платком глаза:
— Жалко... Да как жалко, Прошенька... Не приведи господь.
Пронька с минуту сидел, напряженно раздумывая о чем-то, потом решительно шагнул к вешалке.
— К Серьге схожу.
— Посидел бы дома нынче... Погода-то совсем вздурела. Гляди, что на дворе деется.
Пронька равнодушно глянул в окно: ветер в самом деле стал сильнее и еще злее сыпал водяной пылью. Дорога теперь превратилась в длинную лужу, и по ней беспрестанно, словно судорога, пробегала черная рябь.
— Схожу...
Тетя беспомощно махнула рукой, вздохнула:
— Не бережешь себя, Проша. Нисколь не бережешь. Гляди, все мокрое: и одежда, и обутки. Не даешь просохнуть. Ить простынешь — захвораешь...
Пронька молча собрался и вышел из избы. Уже на улице надвинул шапку по самые брови и зашагал, прикрыв лицо от встречного ветра с дождем и снегом.
Серьга чистил у коровы. Выглянул из сарая на стук калитки, позвал:
— Иди сюда, Пронька.— И когда тот подошел, добавил : — Сейчас приберу, и в избу пойдем.
— А мне в избу ни к чему... Дело к тебе.
Серьга вопросительно уставился в хмурое замкнутое лицо Проньки.
— Заканчивай работу, потом.
Серьга быстро управился, прислонил вилы к стене сарая.
— Ну?
Пронька заговорил не сразу, несколько раз испытующе глянул на Серьгу:
— Присядем.
Сели на ясли. В сарае было тепло и густо пахло навозом. Сквозь небольшое оконце трудно пробивался свет.
— Я вот зачем... Жалко тебе Спирьку?
— Жалко... Чего спрашивать-то...
— Хочешь отомстить за него?
— Как?! Кому?! — от неожиданности воскликнул Серьга.
— Тише ты... Белякам, конечно. Гришане и всем остальным.
Серьга задумался. Не получится ли из этой затеи то же самое, что случилось с Пронькой и Спирькой? Поймают, изобьют, а то и просто-напросто убьют. Поднял голову, смущенно глянул на Проньку, в его напряженные глаза, которые вдруг похолодели и сузились.
— Трусишь, значит? — Голос у Проньки стал сухим, отчужденным.— Тогда нам говорить не о чем. Прощевай.
Он поднялся и пошел. Но Серьга схватил его за рукав:
— Ты погоди...
— Нечего годить. Думал, ты настоящий. Пусти уж.
— Не ерепенься, Пронька... Это не в бабки играть. Как мстить станем? Камни бросать в беляков?
— У меня граната есть...
— Граната?! — Лицо у Серьги посветлело.— Настоящая?
— А какая еще? Шваркнет — костей не соберешь.
— С этого бы и начинал! С гранатой любому отомстить можно!
— А я уж думал...
Они снова уселись на ясли.
— В штаб нужно бросить гранату. Когда Бубнов и Гришаня будут.— Было видно, что Пронька давно все обдумал.
— Там же часовые. Живо схватят.
— То-то и оно, что трудно одному. Потому и к тебе пришел.
Ребята долго и на всякие лады обсуждали, как лучше осуществить месть, однако все мысли пока свелись к одному: надо поразведать, как безопаснее подобраться к штабу.
Пронька отлично знал, в какой комнате находился Гришаня. Там было три окна: два выходили на улицу, к парадному входу, одно — во двор, но очень близко от угла дома. Ни к тому, ни тем более к этим двум окнам незаметно не подойдешь. Во-первых, часовой все время у крыльца; во-вторых, у штаба и коновязи почти до глубокой ночи толпились солдаты и бубновские бандиты. Что же делать?
Рано утром к Проньке домой прибежал расстроенный Серьга.
— Сейчас Мотьку видел, сказывал, что завтра Гришаня уходит с отрядом в Вылково. Бубнов будто бы тоже собирается куда-то. Здесь-то грабить больше нечего — чисто вымели...
Пронька сел, хмурый, злой.
— Фу ты, черт, не одно, так другое! Надумали уходить не вовремя.— Потом решительно: — Сегодня гранату бросим. Садись.
Только Серьга уселся, в сенцах хлопнула дверь.
— Наверное, тетя вернулась, — недовольно буркнул Пронька.
Дверь открылась, и в избу вошел... Пашка Суховерхов.
— Пашка?! Откуда взялся? — воскликнул Пронька. Тот устало, вымученно улыбнулся:
— В гости вот заглянул...
Вся одежда на нем была мокрой и грязной. В грязи были и сапоги, до самых колен.
— Ну и вывалялся... Давай-ка раздевайся.
Пашка с трудом снял намокшую телогрейку, стащил сапоги, подошел к рукомойнику, стал умываться, а Пронька загремел ухватом в печи — доставал чугунки с картошкой и кипятком. Пашка ел жадно, обжигаясь. Ребята смотрели на него и молчали. Наконец, проглотив последний кусок, Пашка глухо сказал:
— Спасибо.
— Будь здоров,— ответил Пронька.— А потом, через минуту: — Откуда пришел? На все время или как?
Пашка хотел что-то сказать, но вдруг лицо его искривилось, губы задергались, и он, упав на стол руками и головой, глухо зарыдал.
— Что? Что с тобой, Пашка? — бросился Пронька.— Заболел? Побил кто?
Пашка не отвечал, захлебываясь слезами. Потом постепенно затих, вытер торопливо слезы, выдавил еле:
— Маму... с сестренкой... убили...
— Да ты что?!
— Убили... Кулачье...
