Тут в столовой зашумели, задвигались. Милочка лихорадочно схватила в полутьме листок бумаги, валявшийся на столе Валеркин цветной карандаш.

— Очень я испугалась, чтобы кто-нибудь из них меня тогда не увидел, — рассказывала Милочка Валентине Сергеевне. — Написала ему записку, взяла денег на билет и убежала. На вокзале боялась, что хватятся и я не успею уехать.

— Что же ты ему написала? — спросила Валентина Сергеевна.

— Не беспокойтесь. Ничего лишнего. Всего несколько слов.

По мнению Милочки, ее «последнее письмо» могло служить образцом сдержанности, достоинства и глубокого смысла. На клочке бумаги зеленым Валеркиным карандашом она набросала следующее:

«Напрасно тебя оплакивают. Я с твоими родными совершенно согласна. Ты совершил ошибку. Тебе нужно было жениться на Фене. Ты предал нашу любовь. Видеться мы больше не должны. Людмила Рожнова».

— Да-а-а! — озабоченно протянула Валентина Сергеевна. — Коротко и ясно. Ну, я думаю, у Саши хватит ума не показать своим это нелепое послание.

— Нелепое! — в темноте за плечом Валентины Сергеевны словно сердито фыркнул и ощетинился всеми колючками разгневанный еж.

— Конечно же нелепое, — вздохнула Валентина Сергеевна. — Какое предательство? В чем его вина перед тобой?

— Он позволил им порочить меня. Как он мог? Как он смел молчать?!

— Во-первых, ты струсила и убежала, когда разговор еще не был закончен, а во-вторых, что он мог сказать? Что он не забросил учебу? Что он не изматывает сил ради лишней десятки? Что он не ходит с дырявыми пятками?

— Зачем вы ко мне пришли! — враждебно воскликнула Милочка. — Вы такая же жестокая, такая же бездушная, как все они. Что вам от меня нужно?! Хорошо! Я — неряха, я — плохая хозяйка. Но разве он не видел этого раньше? Если ему требовалась жена для хозяйства, нужно было поискать себе хорошую домохозяйку, такую, как Феня.

— Оставь Феню в покое, — жестко перебила Валентина Сергеевна. — Судя по всему, Феня не только хорошая хозяйка и мать, она умница, добрый и справедливый человек.

— Пусть так, — досадливо отмахнулась Милочка. — Я ничего от него не скрывала, разве он не понимал, что на роль домработницы я не гожусь?

— А что он годится на роль твоей домработницы, ты понимала? И была этим довольна? Забавно! — вдруг совсем добродушно засмеялась Валентина Сергеевна. — Обычно приходится молодых мужей убеждать, что они обязаны делить с женами тяжесть домашних дел и забот, а у вас все шиворот-навыворот. Ты говоришь: я — неумеха, я — неряха, я — плохая хозяйка, а почему ты не добавляешь: я — плохая жена?

— Потому что это неправда! Саша был со мной счастлив, и вы это прекрасно знаете! Разве может дать счастье плохая жена? Господи! Какая я была дура! Я была уверена, что любовь — это, прежде всего, общность интересов, взглядов, убеждений, что основное — это… ну… духовное взаимопонимание, доверие, искренность. А оказывается, главное в любви — умею ли я штопать носки, как его мама, и сколько у меня пододеяльников. Да, я не умею беречь деньги, я люблю дорогие чулки и красивые безделушки, потому что у меня раньше их никогда не было. Я даже не знала, как это чудесно: пойти и купить что-нибудь славненькое, просто потому, что хочется купить. И никогда Саша меня не осуждал… Почему же теперь у него не нашлось ни одного слова? Почему же он не объяснил им, насколько все это глупо, мелочно, ничтожно? Ну скажите, скажите мне, почему он молчал? Как он мог позволить им вмешаться в нашу жизнь, бросить им под ноги нашу любовь?!

— В тебе сейчас обида кричит, — тихо произнесла Валентина Сергеевна. — Тебя оскорбило, что родные осмелились усомниться в Сашином счастье. Ты говоришь: мелочное, ничтожное, второстепенное. Не в рваных носках дело, конечно. Беда в том, что ты не заметила, когда Саша перестал заниматься, что по твоей вине он может остаться недоучкой. Поверь мне, этого он тебе впоследствии не простит. Ты позволяешь ему ради денег работать сверх всякой меры. Неужели ты не видела, как он устает, как он опускается и тупеет? Ты сама недавно со смехом рассказывала, что он уснул в кино. У него не остается времени для чтения, он безобразно запустил общественную работу. Наконец, разве ты не знала, что он должен был вступить в партию? Я ему рекомендацию готовила. А сейчас он тянет, отмалчивается. Почему? Кому же, как не тебе, знать об этом, если ты говоришь о взаимопонимании и доверии.

— А почему, Валентина Сергеевна, вы говорите мне об этом только теперь, когда семья наша уже рухнула?

— Видишь ли, Люда, — Валентина Сергеевна немного помолчала, подумала. — Вмешаться в чужую жизнь, особенно в жизнь молодоженов, — дело нелегкое. Очень уж много здесь нужно деликатности, такта. Иногда одним неосторожным словом вместо помощи можно большой вред причинить. Возможно, что мы неправильно делаем, когда слишком деликатничаем с вами. Может быть, нужно именно более решительно вмешиваться. Не страдать молча, наблюдая со стороны, как вы творите одну ошибку за другой, не обижаться, когда вы так высокомерно отталкиваете любую попытку старшего помочь вам не допустить ошибки, может быть, самой непоправимой.

Милочка хотела что-то возразить, но Валентина Сергеевна остановила ее легким движением руки.

— Саша, например, несмотря на всю нашу дружбу, очень ревностно охранял ваши семейные дела от постороннего вмешательства. А разве бы Николай Иванович просто по-мужски, если не по-отцовски, не мог дать ему доброго совета? И не думай, что только родные усомнились в Сашином счастье. Он сам уже начал сомневаться в своем счастье, потому и молчал в разговоре с родными. Когда вы поженились, многие Саше завидовали, а позднее стали его жалеть. Помнишь шуточки Аркадия Львовича? Он еще как-то под гитару продекламировал из некрасовского стихотворения:

Ну и так далее. Напевая, он выразительно посматривал на тебя. Всем нам было очень нехорошо. Саша после этого стал избегать Аркадия Львовича. А ведь раньше они были большими друзьями. После этой истории мы все из-за вас перессорились. Аркадий, разгорячившись, назвал Сашу… Дымовым.

— Дымовым? Подождите… Саша — Дымов… Значит, я — Попрыгунья?

— Если бы ты, Людаша, была Попрыгунья, я думаю, Саша не смог бы тебя полюбить, да и я не стала бы время с тобой терять. Перекрестилась бы и сказала: «Слава тебе господи! Прозрел наконец парень».

— Между прочим, — с нервным смешком перебила Милочка, — мои дорогие родственники тоже упорно называют меня Людой, Людашей, Людочкой, а Тимофей даже Людмилой Павловной величал. Жила-была Милочка-мотылек… стукнули мотылька по крылышкам — и не стало Милочки.

— А ты ее, дурынду, не оплакивай, не убивайся, — тихонько засмеялась Валентина Сергеевна. — Меня тоже когда-то звали Лялька… представляешь? Потом Лялька стала Валькой, Валентиной, а к двадцати годам уже и в Валентину Сергеевну оформилась. Всему свое время. А вы, уважаемая Людмила Павловна, и так слишком долго, надо сказать, в Милочках засиделись. Нет, серьезно, неужели ты и дальше хотела бы оставаться той маленькой собачкой, которая до старости щенок?

Милочка ничего не ответила. Сидела молча, не шевелясь. Потом неожиданно промолвила упавшим голосом:

— Уснуть бы сейчас крепко-крепко, а утром проснуться и ничего этого нет. Нет и не было, просто привиделся скверный сон…

Валентина Сергеевна даже сморщилась от жалости, столько в Милочкиных словах было тоскливого отчаяния. А Милочка вдруг горячо зашептала:

— Что мне делать теперь? Как я буду жить? Я не могу без него, вы понимаете это — я не могу! И оставаться мне нельзя, теперь уже ничего не поправишь.