— Принесли весточку от Александра Ивановича! 

— Господи! — послышалось в ответ испуганно радостное восклицание кормилицыной дочери. — Да это Николай Александрович! 

— Я самый! — ответил я ей. — Отворите скорей, пока никто не видит! 

— Сейчас, сейчас! 

И она, как была, босая, в одной рубашке и накинутом на нее пальто, бросилась отворять дверь. 

Через несколько секунд мы были уже в комнате, разделись, и, не зажигая огня, чтобы не увидели снаружи, принялись рассказывать наши взаимные новости. 

— Александр Иванович уехал за границу, Саблин в Москве, Львов арестован! — говорю я. 

— А Добровольского и Потоцкую увезли в Ярославль в тюрьму, — ответила она. — Полина Александровна уехала к брату Шипову на завод за Костромой... А дом стерегут, все ждут, не возвратится ли кто из вас! 

— Знаю, видел. В мастерской горит огонек, совсем как было весной, когда я пробирался в усадебный дом.

— Ах ты, господи! — заохала старуха. — Да как же ты-то сам теперь будешь? Неужели для тебя уж и приюта нет нигде на земле, что пошел бродить по свету с пилой? 

— Успокойся! — ответил я ей. — Есть и приют, и все, только захотелось вас всех проведать, чтоб узнать, все ли вы живы. 

Она была, по-видимому, очень растрогана моим объяснением и сейчас же заговорила со слезами в голосе: 

— Спасибо тебе, родной! Только ведь страшно за тебя. С тех пор как вы уехали, все время рыщут здесь переодетые шпионы из Ярославля да жандармы. Сколько обысков-то наделали, облавы по лесам устраивали!

— Все бегуны разбежались, и многие из них пойманы, — прибавила дочь. 

Я уже знал, что бегуны — это была секта, не признающая властей и воинской повинности. Сторонники ее, которых тут было десятка полтора, скрывались по окрестностям у сочувствовавших им крестьян и устраивали в задних помещениях домов свои тайные молельни в ожидании близкой кончины мира. Мне вспомнилось, как местные крестьяне хотели меня устроить у них, когда мне пришлось бежать отсюда, и я порадовался, что не поддался тогда их уговорам. 

— Ну а как вели себя крестьяне на допросах? 

— Ох, и не говори лучше! Как прикрикнули это на них приехавшие жандармы: «Всех в Сибири сгноим, если что утаите!» — так и пошли друг за другом все рассказывать и называть всех вас по именам. Особенно много наговорили на доктора (Добровольского), потому что он один был арестован из мужчин, а жандармам-то все хотелось показать, что они забрали самого что ни на есть важного, а упустили только помощников. А потом, как парни-то вернулись все домой, да прошла неделя-другая, всем им стало так стыдно за себя, что и в глаза друг другу смотреть не смели. Все сначала попрятались по домам, а потом, как вышли, говорят: «Закаемся, братцы, предательством заниматься, будем отвечать, если опять потребуют, что все запамятовали». 

— Ну а Иван Ильич? — спросил я о самом интеллигентном и начитанном из всех писаревских столяров, который пользовался наибольшим влиянием среди остальных. 

— И он все подтвердил, хоть и меньше, чем другие. Не говорил хоть неправды на доктора. 

— А как держали себя подростки — ученики и ученицы в школе Полины Александровны? 

— Вот те чистыми молодцами оказались! Никаких угроз не побоялись! «Рассказывайте все, чему вас учила барыня!» — спрашивают их жандармы и тоже Сибирью пугают. А они отвечают, что учила их всему, что в школе полагается. «А учили вас, что начальство плохо и что нужно вместо него другое — выборное?» «Нет, — говорят, — никто нам этого не говорил, от вас в первый раз слышим». 

— Ну и чем же кончилось дело с ними? 

— Бились, бились, никак не могли их сбить! Все говорят одно: «В первый раз слышим такие вещи»! Ну и выгнали их вон из допросной комнаты: «Погодите, говорят, только попадитесь нам потом!» А те пошли и в лесу собрание тайное устроили, сговаривались никого не выдавать, а смотреть везде и слушать, что говорят, и если против вас что затевают, так предупреждать вас обо всем и помогать вам укрыться, не боясь ничего. Большим-то и стыдно стало, как услышали об этом! Будем, говорят, и мы так делать! Теперь никто ничего не выболтает больше, все проучены! 

— А как посторонние крестьяне? 

— А те раздвоились. Одни за вас, другие, корыстные, против вас пошли. Если мы, говорят, поймаем теперь кого-нибудь из них, так в награду писаревское имение получим. В один день помещиками сделаемся! Вот и наш староста, наискосок, сильно усердствовал... Все по чужим сеновалам да овинам по ночам с ружьем ходил и в окна изб по деревням заглядывал, слушал у дверей, что говорят, и очень обижался, что никто из вас ему не попадается на глаза, чтобы выдать. 

— И теперь подглядывает? 

— Теперь успокоился. Никого, говорит, здесь нет, по другим губерниям разошлись. 

— Значит, теперь можно здесь пожить недельки две и повидаться со всеми? 

— Теперь можно! — ответила она. — А прежде и думать было нельзя. 

Тем временем она изготовила для нас яичницу, и, подкрепив свои силы, мы отправились в небольшую заднюю комнату их избы. Мы легли спать на боковых скамьях, составляя планы будущих тайных свиданий с сочувствующими нам крестьянами и подростками из школы для устройства в этой местности народной революционной дружины, так сказать, уже испытанной в боях и потому вполне надежной для будущего. Однако это оказалось не так-то просто, как нам представлялось. 

Когда на склоне следующего дня пришли к нам в избу Иван Ильич и его брат, извещенные Сашей, они были сильно встревожены. 

— О вашем возвращении сюда уже известно по деревням, — сказал Иван Ильич. 

— Как это могло быть? — спросил я в изумлении. 

— А на ручье-то встретились с Дашей и Анютой, когда они полоскали белье! Они вас узнали по голосу и еще вчера вечером побежали рассказать своим подругам, что вы шли в Вятское вместе с кем-то другим из ваших. 

— И много народу уже знает? 

— Почитай, все в моей деревне. Так и побежали по избам рассказывать друг другу. Да и вашего-то главного врага, здешнего старосту, видели сегодня в Вятском. Шептался со становым в стороне. Зачем ему туда ехать было? Там базару сегодня нет. Не иначе как прослышал от своей девчонки. Тоже язык-то длинен, чешется, не утерпит, все выболтает, даже и без злого умысла на вас. 

Дело принимало плохой оборот. Только что возвратившаяся Саша побежала по соседкам спрашивать, что там известно обо мне. 

Оказалось, что и в этой деревне все тоже слышали. Староста же до сих пор не возвращался. 

«Верно, подсматривает за приезжими в Вятском», — думалось нам всем, потому что я сказал тогда девушкам на речке, что иду туда. 

— Когда он возвратится, он будет опять везде подглядывать здесь! — сказала с беспокойством старуха. — Ведь вас видели как раз у нашей деревни. Как бы вас спрятать? 

— Не иначе как посадить на сеновал к самому старосте! — задумчиво сказал Иван Ильич. — У себя-то он, наверное, не будет искать. 

Мы рассмеялись от такого остроумного решения вопроса. 

— Это очень хорошо! — заметил я. — Так и сделаем. Надо теперь же, пока он не возвратился, перебраться к нему со всеми нашими пожитками. 

Союзов был тоже очень доволен перспективой надуть так ловко добровольного политического сыщика. 

Саша побежала осматривать сеновал старосты, который, кстати, был поблизости от ее собственного. Он оказался незапертым. Мы с Союзовым были тотчас переведены в него без всяких приключений. В это время года и дня редко кто выходил из деревенских изб не только на задворки, но даже и на улицу. 

Целых три дня мы прожили безвыходно на этом сеновале, так как староста действительно узнал о моем переходе через ручей и ездил к становому в Вятское с известием о моем возвращении. 

Меня весь день высматривали там среди чернорабочих, а на следующий день староста неожиданно входил во все подозрительные ему избы с каким-нибудь заранее придуманным вопросом, вечером же занялся выглядыванием соседских овинов и сеновалов, все в той же наивной надежде найти нас там, не подозревая, что мы в это время сидим на его собственном сеновале.