Вместо Барклая назначен был Кутузов. Прошло томительных две недели. Потом Кошанский объявил, что между Можайском и Москвой было большое сражение. И хотя наши войска одержали победу, но Кутузов сказал, что «самым уступлением Москвы приготовлю я неизбежную гибель неприятелю», и приказал Москву оставить.

— Значит, Наполеон в Москве? — спросил Жанно.

Кошанский утвердительно кивнул головой.

Несколько минут все молчали. Федя Матюшкин, который стоял с указкой возле карты, бросил указку на пол и всхлипнул. Первым опомнился Илличевский.

— Позвольте узнать, что же с Москвой?

— Москва сгорела, — сухо отвечал Кошанский.

На следующий день лицеистам выдали простые серые шинели и фуражки. Кормить стали плохо — суп жидкий, без пирогов, мясо жёсткое, а третьего и вовсе не давали. Потом объявили, что в случае опасности для Петербурга лицеисты все вместе поедут в Финляндию, в город Або, где и будут оставаться до конца войны. Ночью Пушкин стал скрести стенку.

— Послушай, Жанно, — зашептал он, — так продолжаться не может. Москва — моя родина. Злодей в Москве, а мы поедем в Або… Надобно принять меры.

— Какие меры?

— Отправиться к Кутузову и попроситься в армию.

— Мне и Малиновский то же самое говорил, — сказал Жанно. — Но возьмёт ли нас Кутузов? Я другое думаю… бежать!

— Куда?

— В Москву.

— Жанно, я всё знаю! Москва оставлена жителями. Город пуст!

— Тем лучше, — сказал Жанно. — Мы переоденемся в простонародное платье, нападём на Наполеона и убьём его!

— И нас расстреляют!

— Верно. Вспомни, что говорил Куницын: «Любовь к славе и отечеству должна быть вашим руководителем!»

— Отлично! — воскликнул Пушкин. — Бежим хоть сейчас!

— Не сейчас. Кто нас выпустит? Это следует приготовить… Хотят бежать Кюхля и Малиновский, всего нас будет четверо. Да и как доберёмся мы до Москвы?

— Пешком!

— Что ты, Пушкин, пешком мы и до Нового года не дойдём до Москвы! Надо всё приготовить.

Жанно всё «приготовил». На следующий день на прогулке он пропал. Чирикандус разыскивал его не меньше получаса, как вдруг Жанно вынырнул из-за Скрипучей беседки, на берегу маленького озера, и объявил, что рассматривал цветы.

Чирикандус было рассердился и хотел рассказать инспектору, но потом остыл и только покачал головой.

— В такое время не хочу я с вами ссориться, птенцы, — добавил он грустно, — ведь скоро мы расстанемся надолго…

В Лицее Жанно отозвал Пушкина и Малиновского в сторону и сказал, что всё «приготовилось» как нельзя лучше. Панька, сын садовника, тоже хочет в Москву. Он уговорит дядю своего, ямщика, взять с собой пятерых мальчиков и довезти их до Твери. А уж от Твери до Москвы рукой подать!

— А французские караулы? — спросил Малиновский.

— Пустяки! — сказал Пушкин. — Мы все отлично говорим по-французски и можем выдать себя за французов, спасающихся бегством из Петербурга.

— Мысль недурна, — сказал Жанно, — но никому ни слова! Когда наступит время, я подам сигнал.

Сигнал был подан через два дня, за ужином.

— Нынче в одиннадцать часов, — сказал Жанно Пушкину, — соберись в путь и выходи на площадку четвёртого этажа. Там будет Малиновский. Мы спустимся в прихожую и притаимся на галерее. Швейцар Яков в это время обычно засыпает в сторожке. Ключ у него в рукаве. Я вытащу у него ключ, и мы выйдем из Лицея…

— Постой, постой, Жанно! А дежурный дядька в коридоре?

— Дядьки в это время сменяются.

— А Пилецкий?

— Пилецкий не входит в комнаты. Помолившись, он уходит к себе.

— А караулы?

— Мы не пойдём в Царское Село, а соберёмся возле грота, на берегу пруда. Там нас будет ждать Панька. Мы дождёмся утра. Когда начнёт светать, мы будем ждать на дороге, и ямщик возьмёт нас в свой возок. Он выедет из Петербурга с казённой кладью на заре.

— А если хватятся нас в Лицее?

— До завтрака никто не хватится. Только скажи обо всём этом Кюхле…

Пушкин нахмурился.

— Кюхля не поедет. Он просил разрешения у матушки и нынче получил от неё письмо. Она запретила ему мечтать о военной службе и отлучаться из Лицея.

Жанно немного смутился. Он и не подумал просить разрешения у родителей.

— Мои всё равно не разрешили бы, — буркнул он, — да ведь мы идём не на военную службу. Мы хотим совершить подвиг. Нужно ли в таких случаях спрашиваться?

В одиннадцать часов Жанно соскользнул с кровати (он лежал на ней не раздеваясь) и глянул в щёлку.

Дежурный дядька Фома прошёлся по коридору, остановился возле лампы, вздохнул и почесался. Никто не шёл ему на смену, и он вышел в соседний коридор поторопить очередного дежурного.

Жанно тихо стукнул в перегородку. Пушкин вышел в коридор в лицейской курточке, застёгнутой на все пуговицы. Глаза его блестели.

Жанно сделал ему знак рукой, и они прокрались на площадку. Там, за колонной, стоял Малиновский.

— Всё в порядке, — сообщил он. — Яков, швейцар, спит. Я только оттуда.

Они крадучись спустились по лестнице и прошли по галерее.

Яков сидел спиной к ним, свесив голову возле лампы. Он храпел на всю прихожую.

— Отлично, — пробормотал Жанно.

Но самое отличное было то, что Яков забыл запереть входную дверь. Вероятно, ему стало душно, и он приоткрыл дверь наполовину.

— Тут и ключа не надобно, — сказал Жанно, — ступайте, братцы, за мной. Только потише.

Пушкин помедлил.

— Прощай, Лицей! — сказал он.

Жанно и Малиновский опустили головы. Они забыли, что оставляют Лицей навсегда. Как ни скучно было учить «исключения из второго склонения», а всё-таки эти гулкие коридоры, этот гомон тридцати мальчиков, эти густые аллеи, статуи и лебеди на пруду — всё это вошло в их жизнь. Лицей стал их домом.

— Ну, с богом! — сказал Жанно.

Они спустились с лестницы и пошли к двери на цыпочках.

И вдруг случилось что-то непонятное: Яков сбросил с плеч ливрею, вышел на середину прихожей и встал во весь рост, скрестив руки на груди. Мальчики с ужасом увидели перед собой худое лицо, горящие глаза и крест на шее Пилецкого.

— Бежать задумали, — сказал инспектор грудным, бархатным голосом, — забывши о родителях, наставниках, о долге перед государем? Более того — забыли о боге! Неужто думаете вы его обмануть? На колени! Просите прощения у господа!

Никто на колени не встал. Все молчали.

— Хорошо, — сказал Пилецкий с потемневшим лицом. — Ежели так, то сейчас к директору!

Панька долго ждал возле грота. Звёзды на небе потускнели, ветерок зашевелил кусты роз. Лебеди показались с восточной стороны пруда. Они плыли стаей, как корабли, и ныряли клювами под воду. Стало светать. Паньке было холодно.

— Не идут барчуки, — промолвил Панька, — видно, словили их начальники…

Панька не то что лицейские — он не жалел, что уходит из дому. Он шёл на войну, туда, где брат Николай сражался с неприятелем. Панька тоже хотел сражаться. Царское Село с его беседками, липами, цветниками и придворными господами, перед которыми нужно с поклоном шапку снимать, надоело ему и казалось тюрьмой.

Барчуки не шли, а день разгорался. Скоро дядя Ефрем должен был показаться с возком на дороге. Панька крадучись добрался до ограды и ловко пролез через дырку в ограде на дорогу. Часовой солдат, ходивший возле будки с ружьём, знал Паньку в лицо и только покачал головой.

Панька побежал в условленное место встречи с дядей Ефремом, за рощу. Панька очень боялся, что его заметят, но ждать пришлось недолго. Дядя Ефрем подъехал и остановился на дороге.

Панька вышел из-за куста и поклонился дяде в пояс, но дядя не отвечал, а только ткнул кнутовищем в возок — полезай, мол…

Внутри возка было темно и пахло какими-то кожами.

Панька зарылся за узлы и спрятал голову. Возок закачался и поехал.

Ехали не очень долго и вдруг остановились.

— Вылезай, браток, — сказал дядя Ефрем.