Пишу список того, чего ни в коем случае нельзя забыть взять с собой в экспедицию. Начинаю, конечно, с людей. Суходольский и сотня казаков – сто семьдесят два человека. Забавно, правда? А что делать? Нету в расписании полка подразделения больше сотни. А вот в отряд с названием «сотня» побольше охотников впихнуть – можно. Так и сделали.

Полурота Томского линейного батальона. Полурота – это сколько? Отвлекаюсь от списка, пишу записку командиру батальона. Вновь – встреча в понедельник.

Чиновники… Кто у нас там штатный краевед? Князь Костров? Вот и пусть годик инородцев изучает. Еще и прославится в своем географическом обществе. Пишем…

Таможня. Ладно. Отложим на понедельник. Ох-хо-хо! Трудный будет день.

Миша Карбышев – мой секретарь, значит, его место рядом со мной. Мнение жандармского управления по поводу административного деления Томской губернии тоже пригодится. Гинтар остается. Нечего его старым костям по горам греметь. Пусть здесь строительством заведует. Два доходных дома и мой особняк – забот ему хватит.

Варежка. В Барнаул по-любому придется заходить. А там Фрезе с бандой. Значит, Иринея нужно прямо сейчас туда засылать. Пусть роет на горное начальство компромат. С такими козырями в рукаве совсем другая игра получится… Только бы Варежка поисками Караваева не увлекся. Время не ждет, а беглый робингуд – не к спеху.

Незаметно подкрались сумерки. Вдруг стали расплываться буквы, выползающие из-под пера. Крикнул нового слугу. Как там его зовут… Гинтар же говорил… Помню – белорус, плохо говорящий на русском, не то чтоб еще на импортных наречиях. Но исполнительный. А что плохо говорит, так, может быть, это и к лучшему – главное, чтоб все понимал. О чем мне с ним разговаривать?

Но имя все-таки стоит запомнить. Это пока мы одни в номере, можно «эй, ты там» крикнуть. А в походе? Скажи нечто подобное, так большая часть народа обернется. Надеюсь, его зовут как-нибудь по-человечески, а не Аркесилай Ферекидович. Мужик хоть и весь нескладный какой-то, узловатый, с клочковатой реденькой бороденкой, но взрослый. Крепостное право только четвертый год пошел как отменили. До этого помещики каких только имен не выдумывали. И в честь греческих философов, и по названиям минералов, и в честь полководцев древности. Встречал в бумагах всяких Аресов Диолектиановичей и Юлиев Сатурналиевичей. И смех, и грех. Как попы-то такое непотребство разрешали? Положено же вроде в честь святых имена давать…

Нужно не забыть – у Артемки уточнить. Можно, конечно, и прямо у белоруса, но как-то неудобно. Детина уже неделю мне одежду стирает-гладит. Порядок в номере идеальный. Револьвер всегда снаряжен, и капсюли на месте. А я даже прозвание его не потрудился узнать. Эксплуататор, блин.

Белоруса звать не понадобилось. Пришел сам, принес двурогий подсвечник. Сумерки отступили в углы, свернулись черными круглыми пляшущими пятнышками под свечами. Воздух в небольшой комнатке, использующейся мною как кабинет, наполнился характерным запахом сгорающего воска. Дорогие свечи, восковые. Но от сальных у меня голова сразу начинает болеть…

Ненавижу праздники. Столько дел нужно переделать, а тут Пасха. В детстве нравились крашеные яйца. Набирал сразу несколько штук в карманы, бежал на улицу «биться» с приятелями. И «Иисус воскрес» нравилось кричать. А особенно когда чужие, мимо проходящие взрослые отвечали: «Воистину воскрес…»

Наморщил лоб, пытался припомнить свои детские ощущения. Чувство причастности к чему-то серьезному, взрослому. Восторг, когда твое яйцо выдерживало удар. Пышная сладость обсыпанного сахарной пылью кулича. Так, умом, помнил. Но важно было восстановить в памяти именно чувства.

Смотрел на огонь свечи. Хорошо. Тихо. Тепло. Только неугомонные мысли воробышками скачут в голове. Отчего-то перед глазами возникали картины незнакомой местности. Кусты сирени, деревянная беседка, самовар на плетеном столике. Блестящая лаком, такая желанная и любимая деревянная лошадка. И огромный, еле хватает руки, кусок пасхальной булки. Сладкий-сладкий. Эх, Герман, Герочка, Гера. Как же ты из этакого-то славного человечка в отмороженного чиновника превратился?

Так же, как я в напыщенного мздоимца? Ха. И то верно. Кто я такой, чтобы иметь право тебя судить?! Хоть и зовусь теперь Германом Густавовичем Лерхе, но судить, Герочка, ты сам себя будешь. Всевышний – он коварен и жесток. Что ему ад, с чертями и смолой в котлах? Преисподнюю человек в себе самом носит. Оставь его наедине с самим собой на пару тысяч лет – сам себя до скелета сгрызет…

Огонь свечи играл с легким сквознячком. Черные пятна метались по столу. И я, кажется, задремал. Хорошо бы, если бы так до утра понедельника и проспать. Жаль, не вышло.

Весной темнеет поздно. Ползет, поглощает землю синяя муть. Медленно густеет, темнеет и, наконец, чернеет. И наступает ночь. Я приоткрыл глаза как раз в темно-синие сумерки. На границе. Белорус гигантским хозяйственным хомяком копошился, перетряхивая слежавшуюся за время путешествия одежду, в дальней комнате. По коридору частили каблучки прислуги. Обычный вечер в популярной гостинице. Только свеча вдруг вздрогнула в порыве ветра и погасла. И чуточку звякнуло плохо закрепленное стекло в раме.

Холодная, ребристая рукоять револьвера – лучшее средство от аритмии. Вот только что вроде сердце билось в бешеном ритме, а стоило осторожно вытянуть верный пистоль из-под груды бумаг на столе – и порядок. Сердце горячо, разум холоден и полон злобного, со сна, любопытства. Занятно, знаете ли, узнать, кто готов расстаться с жизнью, не вовремя меня разбудив. Да еще так торопится, что лезет ради этого в окно.

Их оказалось двое. И тому, что преодолевал препятствие первым, не повезло запутаться в шторине. Сидя на подоконнике, он издавал столько шума, что я, не побоявшись их спугнуть, быстро пересел на кожаный диван у стены напротив окон.

Штора вскоре была доблестно побеждена, связана в неряшливый узел и засунута за спинку стула. Незваный гость мягко спрыгнул на паркет и тут же, нагло повернувшись ко мне спиной, принялся помогать второму. Впрочем, его легко можно было понять. Если в комнате не горит свет, значит, или ее обитатель спит, или кабинет пуст. Любой из вариантов устраивал эту парочку отчаянных парней.

Честно говоря, было совершенно не страшно. Даже самому странно было. Сидел себе, тупо разглядывал пыхтящих дядек, лезущих ко мне в кабинет через окно, и размышлял о Боге, который ни за что не стал бы прилагать таких усилий по запихиванию меня любимого в тело молодого губернатора, чтобы потом попросту грохнуть в сумеречной комнате второсортной гостиницы. У Геры даже истерика началась. Этот молодой оболтус так смеялся, и я, побоявшись, что его вопли услышат, принялся мысленно приговаривать: «Тише-тише!» Ну не дурдом ли?

Все-таки стандартизация – великая вещь. Вот были бы подоконники в «Сибирском подворье» на принятой в двадцать первом веке высоте, этот балаган давно бы уже закончился. А так первому приходилось втягивать второго, едва-едва перегнувшись через неудобную доску. Огромное, знаете ли, искушение. Так и подмывало поставить револьвер на колено и долбануть из ствола, в который палец легко входил, в самое мягкое место. Не стал. Сдержался. Захотел оприходовать обоих кроликов. Куда бы они делись, если влезли-то с трудом. Попробуй теперь выпрыгни!

Кто там из шибко умных сказал, что любой план не выдерживает встречи с действительностью? Верно сказал. Молодец. Это нужно лазером в стальной плите вырезать и идиотам вроде меня на шею вешать. Для развития мозга, так сказать…

Взводящийся курок оглушительно громко щелкнул. Оба незваных окнолаза, по идее, должны были замереть на месте, пытаясь разглядеть коварного меня в темноте. Фигвам – индейская национальная изба. Второй, которого я почему-то опасался меньше, тут же выдернул из-за пояса пистоль, а первый – из сапога здоровенный кинжал. И стало не смешно. За какую-то долю секунды я успел понять, что оружие врага выстрелит. Это было нелогично, бессмысленно и глупо. Это привлекло бы к ним ненужное внимание моего конвоя. Но он так и сделал.