Пиня, убитый отцовским криком, встряхнулся сам, как котенок, лег головой на стол, погрузил глаза в ладони и всхлипнул, вспоминая маму, которая на него тоже кричала, редко кричала, совсем почти не кричала, никогда на него не кричала…

– Мама… – прошептал одинокий Пиня.

Отец, услышав его шепот, вздрогнул и, заложив руки в карманы, принялся бегать по комнате, сгорая от стыда. На работе, в институте, он никогда не выходил из себя, какие бы фантастически трудно соображающие студенты ни попадались ему. Он гордился, что мог любому студенту прямо-таки внушить свои знания. Выходило так, будто он вооружался одному ему ведомым оружием и чертил в памяти подвластных ему людей то, что хотел, что любил. А любил он математику – королеву всех наук, и то его черчение на всю жизнь врезалось студентам в память, и они, зараженные его любовью, шли за ним и выходили тоже в математики. Но Пиня был недосягаем для его способов воздействия – дитя стихии и свободный индеец, – он тер кулаками глаза и выглядывал из-под ладоней, как птенчик из гнезда.

Взгляд сына прострелил охотника до человеческих душ, до математических душ. Он быстро рассказал, как решается задача, продиктовал ее по всем правилам искусства, и когда Пиня занялся своими играми, отец задумался над тем, почему не хватило ему терпения и выдержки выудить у Пини эти три способа решения, почему узок оказался вход в его сознание, в сознание сына. И подумал он тогда, что люди, которые проникают, просачиваются, как солнце в зеленый лист, в сознание маленьких детей, воистину великие педагоги, воистину учителя.

– Двойка! – оценил он свой первый урок с Пиней. – Двойка! – повторил он еще решительнее.

Пиня просунул голову в двери и стал торговаться :

– За что двойка? Я все написал, как ты велел!

И решил отец на будущее перебороть свое раздражение и стать сыну тем же учителем, каким был для других. "Не буду на него кричать! – сказал он себе. – Не буду встряхивать и обзывать! Мой лозунг – терпение, терпение и терпение!"

Но, к сожалению, сцены, подобные этой, повторялись каждый день, пока не вернулась домой Нелли Николаевна и не стала править своей упряжкой. Она покорно потащила возок, сначала лениво, а потом и на рысь перешла. Что же касается вопроса, почему математик Глазов так и не смог победить любимого сына, то этот вопрос и поныне остался неразрешимым. Не найдено его решение, как не найдена пока еще формула простых чисел, до которой математик Глазов был большой охотник.

На следующий день, снова отправленный в школу самостоятельно, Пиня шел по своей любимой и единственной улице на свете. Для него единственной, потому что родная была улица, здесь он жил. Случалось ему оказываться и на других улицах города, но те улицы были для него чужими, потому что он не жил на них, не замечал, как меняются они утром и вечером, в солнце, мороз и дождь. Не было у него интереса про те улицы придумывать, а про свою улицу он все придумал, разрисовал ей все лицо, и теперь ему осталось только узнавание. Он шел – свободный и счастливый, ранец за спиной – и узнавал свою улицу.

Летели по дороге автобусы. Жирафе казались они животными, а ему они казались автобусами, которые кружатся по городу, как на гигантской карусели. Он у мамы спрашивал, за какую палку привязывают автобусы, чтобы они возвращались на место. Мама вопроса его не поняла (вечные дурацкие вопросы!), а он просто хотел узнать, что привязывает автобусы к его улице, почему они, как Жирафины животные, опять сюда бегут, что их здесь держит, неужели и они любят его улицу, неужели и для них она родина?

На седьмом этаже женщина мыла стекло, – почему она так рано его мыла, никто не знал. Но, видно, была у нее причина намывать стекла до радостного блеска, как и у него была причина сиять и радоваться сегодняшнему дню. Точнее, причин у Пини было много: родилась Маруся, вчера от отца мало попало, могло бы и больше попасть, скоро мама придет домой, утро непривычно солнечное, так и чувствуется, что лето скоро придет. Лена Травкина улетела, ничего на прощанье не сказала, а должна была сказать. Она улетела, как Стрекоза. Стрекозу она напоминает, вот кого она напоминает. Журчит, как стрекоза, всё летает, летает, всю страну облетела, и крылья у нее голубые. Неужели она не вернется? Надо ей обязательно рассказать про все.

А что было этим всем, Пиня не знал, но ему очень хотелось рассказать про все. И когда у него родилось это желание, он тут же нашел необычайно простое решение. Он нашел скамеечку около дома, похожего на мухомор, разложил тетрадку и принялся, стоя на коленках, писать. А за окном, изнывая от любопытства, стоял Саня, который не мог высунуться в форточку – мама была дома. Саня стоял у окна и, чтобы привлечь Пиню, строил рожицы, но те рожицы были далеки от Пини, будто под землей, а сам он парил в неведомых доселе краях, и от высоты у него кружилась голова и Щеки пылали огнем. Мысли, как муравьи, копошились в нем, он их почти видел – и похожих одна на другую, и непохожих. Ему казалось, что он может до любой из них дотронуться, он вроде бы и зажимал их в кулак, стараясь их уловить. Но они текли, невидимые, сквозь его перепачканные чернилами пальцы и оставляли на бумаге следы, но не совсем такие, какими они привиделись, придумались ему в голове его, под шапкой-ушанкой пятьдесят четвертого размера.

Рука, избалованная медленным школьным письмом, скоро устала, под конец буквы совсем разыгрались, толкали друг друга, ставили друг другу синяки и подножки. В многострадальной тетрадке по русскому появилось первое самостоятельное сочинение ученика первого "А" класса Пини Глазова и зажило независимой от автора жизнью. Вот что было в тетрадке:

"Книга Пини Глазова самая первая

Ох я учусь в первом классе ничего учусь почти на тройки иногда заболел Гончаров наш носорог зря поправился стоял у меня на ноге. Целую перемену было больно. Заболела Жирафа зря болела жалко. Миша Строев учится играть на рояле, а я пишу книгу. Алла Щукина плавает как щука и кусается как щука. Кусила меня. Она зевала на перемене во весь рот а я ей фантик положил в рот тут она меня и кусила а я пишу все равно книгу. Лена Травкина улетела невозможное горе раньше я этого не знал. Неужели навсегда улетела а Саня Иванов пока еще дурак а я на себя не похож. Пропал Вадик Васильев куда задевался никто не знает. Наталья Савельевна наша учительница она же нам кой чего обещала насчет кладбища а я боюсь. А у нас с папой Маруся родилась то есть мама ее родила в родильном доме. Туда всех сгоняют у кого живот большой и даже одного дядьку Афанасия. Он у нас в доме живет. Ждите кто хочет дальше нет уж не ждите мне некогда я больше не могу. Пиня Глазов ученик первого а класса сижу за первой партой".

Все, что кипело на сердце, выложил Пиня на бумагу и почувствовал себя еще более свободным, чем раньше. Ему петь захотелось, и он запел свою книгу, а она лежала, драгоценная, близко-близко, в его руках.

Он натянул снова ранец на плечи и, окрыленный, бросился бежать в школу, искать читателей бросился. Читатели, знавшие Пиню как простого смертного, сидели перед школой на ступеньках и скучали. Они, семиклассники, прогуливали урок литературы, который вела у них Лина Ивановна. У них с нею были принципиальные расхождения по части литературы. Она им все про Пушкина да про других говорила, а про Высоцкого ничего им не рассказывала, а они только про него знать хотели, они все его песни знали и пели их по вечерам у своих и чужих домов.

Это были те самые семиклассники, которые ко всему на свете относились с большим интересом, которым до всего было дело. Это они дали прозвище Жирафе, они приняли в свою хоккейную команду Носорога, они пугали Саню в уборной, ставили подножки Лене Травкиной, передразнивали Аллу, когда она зевала, учили курить Вадика и свистели, когда проходил мимо них Миша, обзывали его "маэстрой". Наконец, они млели от восторга, когда видели перед собой Пиню. Они обожали его до такой степени, что старались, завидя его, сыграть вместе с ним целый спектакль.